В глухой чаще векового леса сидел на гнилом пеньке Василий Бондарь. Восковое, костлявое лицо его было сосредоточенно; потускневшие, глубоко ввалившиеся глаза пристально всматривались в измятый листок бумаги. Силясь преодолеть озноб и унять дрожь рук, Бондарь читал по складам:
«…Советское социалистическое государство прощает вину всем тем, кто явится с повинной».
— Видал, какую приманку Советы нам подбросили? Выходи, мол, с повинной, а мы тебя того! — И он обвел рукой вокруг своей жилистой шеи.
— Нужно им канителиться с нами… Сами в лесу подохнем! — нехотя, с горечью молвил Грицюк. Он только что намылил щеткой из осоки подбородок и щеки и теперь ожесточенно скоблил их острым осколком стекла от разбитой бутылки.
— Ну, ты, потише… Иначе душу из тебя вытрясу! — злобно выкрикнул Бондарь, и все тело его вдруг забилось в жестоком приступе кашля. Он кашлял долго и надрывно, захлебываясь и время от времени сплевывая на землю густо окрашенную кровью мокроту. Изможденное лицо его, со вздувшимися на висках венами, покрылось капельками пота.
Отбросив осколок стекла, Грицюк схватил жестяную кружку с гнилой болотной водой и помог Бондарю напиться. Потом он осторожно уложил его на сухие листья у куста, подмостив под голову свою стеганку.
Обессиленный приступом, Бондарь устало закрыл глаза. И сразу же лицо его словно утратило все признаки жизни. От полукружия опущенных век, туго обтянутых кожей скул, заострившегося хрящеватого носа повеяло мертвенным покоем.
И только дыхание, со свистом вырывавшееся сквозь стиснутые зубы, свидетельствовало о том, что Бондарь еще жив.
Прислушиваясь к этому свистящему дыханию, Грицюк с ужасом ждал, что оно вот-вот прервется. Страшная мысль, что он может остаться в лесу совсем один, впервые промелькнула в его сознании со всей суровой отчетливостью. Отгоняя эту мысль, он поправил стеганку под головой больного, подгреб под его бока охапку листьев. Бондарь открыл глаза.
— Ну, вот! — обрадовался Грицюк. — Грозился душу вытрясти, а из самого она чуть было не улетела!
— Ты что это, вместо попа вздумал отходную мне читать? — насмешливо спросил Бондарь, и в его тусклых глазах вновь зажглись злые искорки. — Не бойсь… Еще тебя переживу!
Грицюк опустил голову и указал на открытый люк бункера.
— Нет, брат, видно, не выдержать нам обоим! Пять лет в этом сыром погребе гнием! А за что, спрашивается, всю муку принимаем? За батьку Бандеру? Так он же в роскоши живет и в ус не дует! За границей дачу себе купил, машину. Ест вкусно, спит в тепле. А за чьи деньги? За деньги организации, значит, и за наши с тобой деньги! И вот за тех! — Грицюк кивнул в сторону поляны, на которой чернели несколько дубовых крестов.
— Что-то больно много рассуждать ты, Федор, стал! Иван с Петром тоже все шушукались да на батьку капали… Христопродавцы проклятые!
— Петро и Иван теперь с семьями живут как люди. А мы с тобой диким зверьем в берлоге…
Приподнявшись на локте, Бондарь впился взглядом в лицо Грицюка, глаза его постепенно налились кровью.
— Ага, значит, за ними решил идти, виниться?! Предателем надумал стать! Говори, предать надумал? — хрипел он, приподнимаясь.
— Ты что, белены объелся? — попятился от него Грицюк.
Но Бондарь уже выпрямился во весь рост и, пошатываясь на длинных ногах, шагнул вперед.
— Убью, проклятый! — с неожиданной силой вскрикнул он, занося над головой Грицюка сжатые кулаки, но неожиданно пошатнулся, из его горла хлынула кровь.
К вечеру еще один наспех сколоченный крест появился на лесной полянке.
И только теперь, окруженный молчанием леса, с особой ясностью ощутил Грицюк всю полноту своего одиночества. Сидя у бункера, он тупо смотрел на верхушки деревьев, позолоченных заходящим солнцем, и с тоской думал о надвигающейся ночи. Вот уже потемнели кроны дубов. На фоне ярко-оранжевого заката они еще выделяются четкими контурами, но между стволами тени постепенно сгущаются в непроницаемый мрак. Он стеной обступает поляну, надвигается со всех сторон. И только свежевыструганный крест белеет смутным призраком, пугающим и зловещим.
Вздрогнув, Грицюк поднялся с пенька и прислушался. Где-то послышался треск сушняка — очевидно, прошел лесной зверь. Потянуло морозным ветерком и запахом гнилых листьев. Еще раз оглянувшись на полянку, Грицюк спустился в бункер.
Коптящее пламя пропитанного маслом фитиля вспыхнуло над плошкой, и по стенам бункера заметались тени. Он наскоро разобрал постель, задул коптилку и, не раздеваясь, лег. Ему хотелось поскорее заснуть, уйти от тяжелых воспоминаний дня, от давящего чувства одиночества. Но сон не приходил. Угрюмая тишина леса словно вошла и в это подземное убежище. Тяжкой глыбой навалилась она на грудь Грицюка, и он, задыхаясь и корчась, до утра пролежал в постели, не сомкнув глаз.
Вся прошлая жизнь встала перед Грицюком в эту долгую бессонную ночь. Тщетно пытался он найти объяснение и оправдание этой жизни. Прежде всего — оправдание! Ведь не ради разбоя и наживы вступил он на этот путь, который привел его, в конечном счете, сюда, в лесной бункер. Нет, вступая в организацию, он думал, что послужит своему народу. Тогда западные украинские земли еще входили в состав буржуазной Польши, и для него лозунг «вольной соборной Украины» был прежде всего ключом к освобождению от ига польских панов. И он беспрекословно выполнял все указания руководства и Степана Бандеры. Да, тогда все казалось простым и ясным. А потом запуталось. Запуталось так, что и не поймешь: бандит ты или за идею борешься.
