Константин Паустовский
Старый чёлн
Поезд остановился. Стало слышно, как гудит шмель, запутавшийся в оконной занавеске.
— Какая станция? — спросил из купе сонный голос.
— Стоим в пути, — ответил проводник.
Он торопливо шёл через вагон и вытирал паклей руки.
Наташа высунулась из окна. От высокой насыпи до самого горизонта тянулся лес. Над ним, закрывая половину неба, стояла глухая туча. Стаи белых птиц метались перед ней, как хлопья одуванчика.
Гром громыхнул за краем земли и неуклюже покатился над лесом. Гром ворчал так долго; что казалось, он обегает кругом всю огромную землю. Он затихал, когда запутывался в чаще, но, выбравшись на просеки и поляны, гремел ещё угрюмее, чем раньше.
— Какая гроза! — сказал кто-то за спиной у Наташи.
Она оглянулась: в дверях купе стоял её попутчик — молодой режиссёр.
— Какая гроза! Как здорово сделано! — повторил он, всматриваясь в грозовое небо с таким видом, будто оно было театральной постановкой. — Вы не знаете, что это за птицы?
— Не знаю, — ответила Наташа.
— Это дикие голуби, — сказал пожилой лесничий в роговых очках и улыбнулся Наташе. — Как же вы не знаете! А ещё десятиклассница!
— Я горожанка, — ответила Наташа и смутилась.
Поезд вздрогнул и пополз назад. Сразу стемнело. Внезапно ветер рванул занавески и опрокинул стакан с цветами на столике. На пол звонко полилась вода.
Вдоль окон блеснула молния. Тотчас в лесу что-то страшно и сухо треснуло, будто сломалась большая сосна.
— Что случилось? — спросила плачущим голосом сухая маленькая женщина в лиловой пижаме. Её щебечущая красота исчезла с первым же раскатом грома.
Пассажиры торопливо подымали окна, смотрели на тучу. Молнии открывали в ней зловещие пещеры, воронки вихрей, мутные космы дождя. Огромные материки из чёрного пепла и седой золы валились на землю, наглухо затягивали небо. В страшной черноте всё вспыхивала и вспыхивала в блеске молний одна и та же белая сухая берёза. Было непонятно, почему этот беглый свет вырывает из темноты только эту берёзу, когда вокруг неё шумят под ветром тысячи других деревьев.
— Проводник, что же, наконец, случилось? — крикнула женщина в лиловой пижаме. — Почему мы идём назад?
— Путь впереди размыло, — угрюмо ответил проводник. — Видите, какая гроза! Подают на Синезёрки. Там будем стоять, пока не починят.
— Безобразие! — сказала маленькая женщина, испуганно зажмурила глаза и захлопнула дверь в купе.
Мёртвый лес вздрогнул от мутного блеска и оказался живым: ветки, похожие на чёрные рваные рукава, дрожали от ветра и были вытянуты в одну сторону — к последнему просвету под низким пологом туч. Деревья будто цеплялись за уходящее чистое небо и звали на помощь.
По крыше вагона тяжело зашумел проливной дождь.
— «Молньи стремителен бег, и разит она тяжким ударом», — неожиданно сказал лесничий.
Режиссёр усмехнулся одними глазами.
— Откуда это? — спросила Наташа.
— Из Лукреция, — ответил лесничий и покраснел.
По всему было видно, что лесничий и счастлив и смущён.
Он был счастлив потому, что ехал в отпуск в Крым, где не был с детства. В памяти остались обрывистые мысы, заросшие колючками, и плывущий к их подножию откуда-то, из страшной дали, никогда не затихающий плеск воды.
Смущали его попутчики. Смущала их подчёркнутая вежливость с ним, пижамы, разговоры о курортной жизни. Они вели их друг с другом, никогда не обращаясь к нему. Когда они небрежно говорили о гостиницах, портье и ресторанах, он чувствовал, что до него, лесничего, надевшего в дорогу новый серый костюм, им нет никакого дела. Они были проницательны, эти попутчики, и, казалось, знали, что костюм у него единственный и сшит посредственным портным из Костромы. Он берёг его и завидовал режиссёру. Развалясь на диване, засунув бледные руки в карманы тончайших брюк, режиссёр курил папиросы «Элит» и ничуть не заботился о том, что его расстёгнутый пиджак мнётся, а табачный пепел осыпает завязанный вольным узлом ослепительный галстук.
Единственным попутчиком, не смущавшим лесничего, была Наташа — застенчивая худенькая девушка. У неё всё время от ветра из окон растрёпывались волосы и по нескольку раз в день попадали в глаза песчинки.
Однажды лесничий помог ей вынуть песчинку из глаза, но тоже смутился, когда Наташа протянула ему для этого прозрачный, слабо надушенный носовой платок.
«Лесовик! — подумал о себе лесничий. — Чёртов провинциал!»
— Какое славное название — Синезёрки… — пробормотал режиссёр. — Синезёрки! Синезёрки! Синие озёра. Это надо запомнить.
— Здесь много озёр, в этих лесах, — сказал лесничий.
— А вы знаете эти места?
— Да так, немного… Лет пятнадцать назад я здесь работал: сажал лес.
— А-а, это интересно! — протянул режиссёр, но по его лицу лесничий понял, что это никому не интересно. — Нам чертовски не везёт. Что стоило грозе разразиться здесь не сегодня, а завтра!
— Да, действительно досадно, — согласился лесничий.
Он думал, что вот уже давно собирается съездить в Синезёрки, на старые места, но всё никак не соберётся. Вот и теперь поезд простоит в Синезёрках час-два, пока не починят путь, и, кроме знакомой пустынной станции, где по платформе бродят занятые своим делом куры, он ничего не увидит.
