Мы защищали город изо всех сил. Стрелы команчей сыпались на нас градом. Боевые дубинки команчей стучали по земляным желтым мостовым. Вдоль бульвара Марка Кларка насыпали шанцы, сделали живые изгороди, стянув кусты блестевшей на солнце проволокой. Никто ни черта не мог взять в толк. Я заговорил с Сильвией. «И это называется хорошая жизнь?» Стол был завален яблоками, книгами, долгоиграющими пластинками. Она подняла на меня глаза. «Нет».
Патрули десантников и добровольцев с повязками на рукаве охраняли высокие плоские здания. Мы допрашивали одного из команчей, попавшего в плен. Вдвоем скрутили, закинув ему голову назад, а третий лил воду в ноздри. Он дергался, захлебываясь и вопя. Не веря наспех составленным, невразумительным и неточным сводкам о потерях на окраине, где убрали деревья, фонари и лебедей, чтобы не мешали стрельбе, мы решили раздать тем, кто выглядел вроде бы понадежнее, саперные лопатки, а подразделения, у которых было тяжелое оружие, развернуть, чтобы хоть с той стороны нам ничего не угрожало. И вот я сидел, надираясь все сильнее да сильнее и все яснее да яснее чувствуя себя влюбленным. Мы разговаривали.
— Знаешь у Форе такую пьеску — «Долли»?
— У какого Форе, у Габриеля?
— Конечно у Габриеля.
— Тогда знаю, — говорит. — Даже, извини, играю ее иногда, если не в настроении или когда мне очень хорошо. Хотя вообще-то она для четырех рук.
— Ну и как же ты ее играешь?
— Гоню как можно быстрее, — объяснила она, — а какой там в нотах темп указан, мне все равно.
Интересно, когда ту сцену в постели снимали, ты что чувствовала, видя, как на тебя пялятся операторы, и эти, которые декорации таскают, и осветители, и техники по звукозаписи, — нравилось тебе? помогало эпизод сыграть? Потом была еще сцена, где ты под душем, ну а я в это время ошкуривал дверь, она внутри полая, и все время заглядывал в пособие с картинками да еще слушал, что мне советует человек, который с такими дверями уже имел дело. Сам я тоже до этого столы делал, и когда с Нэнси жил, и когда с Алисой, и когда с Юнис, и когда с Марианной.
Краснокожие все прут да прут, вот как народ, который чем-то страшно напугали и он по площади разбегается, а крику, а воплей этих пронзительных, того и гляди, развалятся наши баррикады, возведенные из манекенов, рулонов шелка, папок с продуманными подробными описаниями рабочих проектов (включая те, которыми предусматривается поступательное совершенствование ситуации с иными расами), из оплетенных бутылок с вином, из комбинезонов. Я произвел анализ материалов, использованных для сооружения ближайшей ко мне баррикады, и обнаружил: две пепельницы керамические, первая темно-коричневой окраски, вторая темно-коричневая с оранжевым пятном на язычке, куда кладут сигарету; сковородка из жести; двухлитровые бутылки красного вина, виски «Блэк энд уайт», разлив по 0,75, скандинавская тминная, коньяк, водка, джин, шерри номер 6; выделанная под березу полая дверь с ножками литого железа; одеяло ярко-рыжего цвета с бледно-голубыми полосками, красная подушка, голубая подушка, соломенная корзина для мусора, две стеклянные вазы под цветы, штопоры, открывалки, две тарелки, десять чашек, керамические, темно-коричневые, изогнутая дудка югославской работы, деревянная, темно-коричневая, а также другие предметы. Решил, что не понимаю ровным счетом ничего.
В больницах обрабатывали раны порошками, назначение которых было не очень ясным, потому что остальные лекарства кончились в самый первый день, уже с утра. Я решил, что ровным счетом ничего не понимаю. Друзья свели меня с мисс Р., учительницей, по их словам, человеком недогматических взглядов и отличным специалистом, тоже по их уверениям, — она справлялась и со случаями потруднее, к тому же на окнах у нее в доме стальные решетки, так что никакой опасности. Я как раз узнал из уведомления Международной помощи бедствующим, что Джейн в баре на Тенерифе подверглась нападению лилипута, который ее избил, только мисс Р. мне про это разговаривать не позволила. «Вы, — говорит, — ничего не знаете, ничего вы не чувствуете, вы погрязли в самом диком и чудовищном невежестве, и я вас презираю, мальчик мой, сердце мое, mon cher. Можете ее навестить, но вы не должны навещать ее сейчас, вы должны навестить ее через день, через неделю, через час, ах, я от вас просто больная…» Я хотел не оценивать эти замечания, как учит Кожибский. Но это трудно. А тут они возьми да прорвись к самой реке, и мы бросили в этот сектор на усиление батальон, наспех сформированный из зуавов и таксистов. От него ничего не осталось к середине дня, а начинался день таким приливом энтузиазма на сборном пункте и на улице под его окнами, все как в первый раз почувствовали, что есть она, есть конусообразная эта штука, мускул пульсирующий, который ведает циркуляцией крови.
Но нужна-то мне ты одна, только ты мне нужна в разгар этого восстания, когда по желтым земляным мостовым носятся, источая угрозу, коротконогие уродливые воины с обросшей мехом шеей и пикой в руке, а по траве раскиданы раковины, которые, ну надо же, у них вместо денег. Только когда мы вместе, я на самом деле чувствую себя счастливым, и только для тебя делаю я из полой двери этот стол с ножками литого железа. Я держу Сильвию, вцепившись в ее ожерелье из медвежьих когтей. «Гони прочь своих молодцов, — говорю я ей. — У нас с тобой впереди еще много лет». По тротуарам растекается какая-то желтоватая вонючая жижа вроде экскрементов, а может, это у нервозности такая консистенция, ведь город никак не поймет, за что это на него обрушилось, и отчего вдруг все облысели, и почему сплошь ошибки да ошибки да одни измены кругом. «Если повезет, — говорит мне Сильвия, — ты до утренней службы доживешь». И со всех ног кидается по рю Честер Нимиц, издавая резкие крики.
