Он вышел из автобуса на площади Вашингтона и вернулся на полквартала, радуясь своему решению. Никого он больше не хотел видеть в этом Нью-Йорке, только Пола и Элен Пирсонов. Их он приберег напоследок, как противоядие от Нью-Йорка, от множества встреч со множеством людей — сумасбродами, невротиками и просто несчастными. Пирсоны пожмут ему руку, успокоят, оградят от всего мира дружеской лаской и добрыми словами. Вечер будет шумным, долгим, очень счастливым, и он вернется в Огайо с наилучшими воспоминаниями о Нью-Йорке, потому что там, словно в оазисе посреди пустыни неуверенности и паники, живут два чудесных человека.
Элен Пирсон ждала его у лифта.
— Привет, привет! — воскликнула она. — Как я рада вас видеть, Уильямс. Проходите! Пол скоро придет, последнее время он часто задерживается на работе. Сегодня у нас цыплята, надеюсь, вы любите цыплят, я сама их приготовила. Вы любите цыплят, Уильямс? Надеюсь, любите. А как ваши дети, как жена? Садитесь, снимайте куртку, снимайте ваши очки, вам гораздо лучше без этих очков; какой был жаркий день, правда? Хотите выпить?
Он и опомниться не успел, как она, вцепившись в рукав и размахивая свободной рукой, затащила его в комнату. На него пахнуло спиртным.
«Боже мой, — удивился он, — да она навеселе!»
— Мартини, пожалуй, — ответил он. — Но только один. Вы же знаете, я мало пью.
— Ну, конечно, дорогой мой. Пол придет в шесть, сейчас полшестого. Как чудесно, что вы пришли, Уильямс, как чудесно, что вы нашли для нас время. Три года я вас не видела!
— Однако, как же так… — пробормотал он.
— Конечно, меньше, но мне так показалось, Уильямс, — сказала она, слегка смазывая слова и слишком четко жестикулируя.
Ему вдруг показалось, что он ошибся, попал не в тот дом, или что его принимают за кого-то другого. Может, у нее просто был трудный день, ведь такое с каждым случается.
— Я тоже выпью с вами. Правда, я уже выпила один коктейль, но уже давно, — сказала Элен, и он ей поверил. Должно быть, со времени их последней встречи она начала выпивать, тишком, но методично. Каждый день и день за днем. Пока не… Такое уже случалось с его приятелями. Человек вроде бы трезв, а через минуту после рюмки все коктейли, что были выпиты и всосались в кровь за последние триста дней, бурно, словно старого друга, встречают очередной мартини. Минут десять назад Элен была вполне трезвой, а теперь и глаза затуманились, и слова выходили с трудом.
— Правда-правда, мне именно так показалось, Уильямс. — Она никогда не называла его просто по имени. — Уильямс, как чудесно, что вы надумали навестить нас с Полом. Боже мой, за последние годы вы так много сделали, так преуспели, так прославились. Даже не верится, что вы когда-то писали для Пола и его скучного телешоу.
— Оно вовсе не скучное, а Пол — превосходный режиссер, да и то, что я писал тогда для него, было не так уж плохо.
— Скучное, скучное, и все тут. Вы настоящий писатель, знаменитый, вся эта чепуха теперь не для вас. Скажите, каково чувствовать себя преуспевающим романистом, когда говорят о тебе, и денег куры не клюют? Погодите, вот сейчас придет Пол; он так ждал, когда же вы выберетесь к нам. — Слова Элен текли мимо него. — Вы, молодец, что заскочили к нам, честное слово, молодец.
— Я многим обязан Полу, — сказал Уильямс, оторвавшись от своих дум. — Я начинал в его шоу. Тогда, в пятьдесят первом, мне шел двадцать второй год, и он платил мне десять долларов за страницу.
— Значит, сейчас вам всего лишь тридцать один. Боже мой, вы же совсем молодой петушок! — воскликнула Элен. — А как вы думаете, сколько мне лет? Ну-ка, угадайте.
— Я, право, не знаю… — зардевшись, пробормотал он.
— Ну-ну, давайте, угадывайте.
«Миллион, — вдруг подумалось ему. — Миллион лет. Но с Полом все должно быть в порядке. Сейчас он придет, и окажется, что он все такой же. Но узнает ли он тебя, Элен?»
— Я плохой отгадчик, — ответил Уильямс.
«Твое тело, — подумал он, — сложено из старых кирпичей этого города, у тебя внутри невидимо смешиваются гудрон и асфальт, известь и потеки селитры; твое дыхание — ацетилен, глаза твои — истерический синий ток и губы — тоже неон, только огненно-красный; лицо твое — оштукатуренный камень, и только местами — на висках, шее, запястьях — сквозят слабые мазки зеленого и голубого, твои вены — словно маленькие скверики на асфальтовых площадях Нью-Йорка. Сейчас в тебе слишком много мрамора, слишком много гранита и почти не осталось неба и травы».
— Ну же, Уильямс!
— Тридцать шесть?
Она взвизгнула, и он испугался, что перехватил.
— Тридцать шесть! — кричала она, хлопая по коленям. — Тридцать шесть! Дорогой мой, но ведь вы, конечно, не всерьез! Боже мой, тридцать шесть! На тридцать шесть я выглядела десять лет назад…
— Раньше мы никогда не говорили о возрасте.
— Вы — милый мальчик, — сказала она. — Раньше это не имело значения. Но вы и представить себе не можете, как это становится важно, пока сами не испытаете. Боже мой, Уильямс, вы же молоды; знаете, как вы молоды?!
— Да, пожалуй, молод, — ответил он, разглядывая свои руки.
— Вы — чудесное дитя, — сказала Элен. — Надо будет рассказать это Полу. Тридцать шесть, боже, милостивый, вот это да! Но ведь я не выгляжу на сорок шесть, а?
