Мавзолей врыли, брехни до неба навалили, а наши матвеевские могли б разъяснить. Конокрад он был. Знали наши его отца-мать, всю семью. На выселках жили — от Матвеевки пешком дойти ерунда.
Из-под любой стражи уведёт коня! Уж как мужики исхитрялись его словить — нет! Уж и кару ему удумали: связать проволокой — и на муравейник. Пускай до белых косточек объедят. Но на то надо его с краденым конём взять. Поди возьми!
Брал его только сыскной — из уголовного, из Уфы. Володька-то от мужиков улизнёт с конём, а перековать — лень. Укрылся в тайное место, созвал полюбовниц — и ну в навздрючь-копытце огурца бить! А сыскной по следу подков разыщет. Через свою лень Володька в тюрьме. Так и прозван — Володька Лень.
Отсидел — снова ворует коней. Так же опять его возьмут, а он:
— Талант мой не унижен! Взяли исключительно по моей лени, а не оттого, что кто-то ловчее меня. Я — конокрад самолучший!
Низенький, кряжистый, ходил вразвалку, башка смолоду лысая. Но кичился собой! Был бы он комар, только на стоячие бы херы и садился. Старики говорили: уж так себя любит, что и на лень свою не налюбуется. В тюрьму идёт, а от неё не отстанет.
Отец нудил его, чтоб он остепенился. Женись! А Володька: женюсь лишь на той, кто кобылой заржёт, когда конфета ей дых запрёт! Своего называл не иначе, как конфетой.
Девку отец подыщет, наперёд уговорит, чтоб ржала. Володька её бахнет, аж она ахнет: заперся дых. Взорёт она, взмыкнет, заверещит...
Володька отдуплится — встал, пот утёр, высморкался на землю.
— Не ржанье, а целкопрощанье!
Кто-то сказал отцу про Надьку Кашину. Жила в деревне Кашной. Там, почитай, все — Кашины. Исстари здоровы ячневу кашу жрать. Так и сидят на крупе. Вот Надька объяви: все Кашины, а я — Крупская! Виду никакого, зато — Крупская! Кто только ей ни вдувал забубённого — а замуж не берут. Она раз со злости скажи: если не за жеребца, так за маштачка я бы пошла!
Отцу Володьки и говорят: эта заржёт!
Он с Надькой сговорился, к Володьке хочет везти, а она: свози, для верности, к бабке. Бабка дала шарик жжёного сахару. Пред тем, говорит, как гололобого в шапке утеплить, пропихни этот шарик в шапку.
Крупская пропихнула. Стали они с Володькой махаться: Володька в обморок, Надька — ржать. В село табун гнали, жеребец своих кобыл забыл, на дыбы:
— И-и-го-го-о!!!
Бабка заварила в сахар верблюжью колючку. Сахар от пихаловки растаял: вышло сверх удовольствия...
Володька взял Крупскую в жёны, но уж детей не могло быть.
А в их село сослали жулика. Отсидел в тюрьме за фальшивую монету. В тюрьме хотели вызнать у него секрет и чего ни делали с его хером: пытали припёками и всяко... Секрет не узнали, но залупа по временам обрастала коростой. Он дратву намылит, на рогатку натянет и стругает коросту — троцк-троцк. Троцкий.
Крупская любила к нему зайти и на это глядеть. Мыло подаст, дратву на рогатке сменит. Услужливая. Троцкий ей:
— Да, Надежда Крупская! Хер на хрен похож, а глаза не щиплет. Так и будет твой Володька в тюрьму попадать. Ежли не убедишь...
Троцкому нужен башковитый дружок. Есть план захватить Печатный двор, где печатают деньги.
Надька уговори Володьку. И провернули они с Троцким под видом революции. У Троцкого — все места, где деньги печатают, у Володьки — все, какие ни есть, кони. И уж, конечно, он не Володька Лень, а — Ленин.
Приехал к нам в Матвеевку — народу набегло! В ладоши хлопают, шапки кидают. Великий, великий ты наш Ленин! А он посмеивается:
— Ну, что? А?!
Глянул на одного старичишку. Помню, мол, тебя: старик, а всё-о — Савелька. Ну-де, что ты мне скажешь, Савелька?
А тот:
— Теперь одна гольная брехня. Но ты всамделе был великий! Великий из великих коно... — и не досказал слово.
Володька:
— Говори! За это ничего те не будет.
А Савелька:
— Нельзя!
— Можно. Я — добрый!
— Добрый-то добрый, — Савелька говорит, — а никак нельзя! Ты подумай.
Володька подумал. Всё правда! Нельзя этого сказать, что он был великий конокрад, — нельзя никак! Все кони в его руках, всё он может разрешить, а это — нет.
Как до него дошло — багровый стал. Гляди, кепка на лысине задымится. Кулаком помахал, про революцию побрехал — укатил.
Старики сказали: теперь его скрутит. Ведь какая в нём гордость, что — самолучший конокрад! Он и правда был самолучший. Через лень попадался, а так — никто его не переловчил. И про этот первейший талант, и про знаменитую лень знать не будут.
Конечно, и так у него много славы. Но ему вся полная слава нужна. А её всю — нет, не взять. Одно к другому не идёт. Про великий-то талант — никем не униженный — молчок! Оттого его и скрутит.
Вскоре и скрутило.
