В свете красной лампы

Сидя в большом кресле у камина, он подался вперед, протянул руки к огню и медленно заговорил, время от времени внезапно прерываясь и бормоча «да… да», словно собирался с мыслями, проверял не изменяет ли память.

На столе перед ним валялись бумаги, книги и разного рода хлам. Лампа едва теплилась. Я видел лишь его сероватое лицо и ладони, которые в отблесках камина казались двумя длинными пятнами.

Тишину нарушали только урчание кошки, свернувшейся у огня, и треск поленьев в камине, испускавших причудливые языки пламени. Голос моего друга звучал глухо, словно бормотание спящего.

— Да… да… это было огромное, величайшее горе в моей жизни. Лучше разориться вчистую, потерять здоровье, остаться без всего и вся… но…Только не это! Прожить десять лет с женщиной душа в душу, а потом смотреть, как она умирает. Остаться одному… одному, как перст, и знать, что впереди только одиночество… Это было выше моих сил!.. Вот уже полгода, как ее не стало… Кажется, прошла целая вечность… А как быстро когда-то летели дни!.. Если бы болезнь проявилась раньше, если бы хоть какой-то намек… Нехорошо говорить такое, но, если знаешь заранее, разум успевает осознать неизбежное. Да и сердце мало-помалу черствеет… свыкаешься с неприятной мыслью… а так…

— Мне казалось, твоя жена болела.

Мой друг покачал головой.

— Нет, ничего подобного… все — как гром с ясного неба… Врачи даже не поняли, что с ней… Каких-то два дня — и ее не стало. Не знаю как, да и зачем я продолжаю жить. Днями напролет я брожу по дому в погоне за ускользающими воспоминаниями. Представляю, что сейчас она выйдет ко мне из-за портьер, что в заброшенных комнатах повеет ее ароматом…

Он протянул руку к столу.

— Взгляни, вчера я нашел в кармане вот это… ее вуаль. Однажды в театре она доверила ее мне. Вуаль, будто еще пахнет ее духами, еще хранит тепло ее лица… Но нет! Не осталось ничего… Одна скорбь… хотя… тут такое дело… Понимаешь… в общем… от горя в голову лезут такие шальные мысли… Я сфотографировал ее на смертном одре. Принес камеру в злосчастную комнату, где отлетела ее душа, поджег магниевую ленту[1]… Да, несмотря на горе, я скрупулезно и тщательно сделал то, от чего меня теперь бросает в дрожь, совершил отвратительный поступок… И все же знание, что она здесь, что я смогу ее увидеть снова такой, как в тот последний день, служит большим утешением.

— И где же эта фотография? — спросил я.

Мой друг подался вперед и, понизив голос, ответил:

— У меня ее нет… или как бы нет… Есть пластина, но я никак не соберусь с духом прикоснуться к ней… Она до сих пор в фотоаппарате… страшно вынимать. А я так хотел бы посмотреть!

Он дотронулся до моей руки.

— Послушай… сегодня… ты пришел… и я наконец смог выговориться… мне стало лучше, словно силы ко мне возвращаются… А хочешь, пойдем в лабораторию? Давай вместе проявим пластинку?

Приятель вопросительно и нетерпеливо заглянул мне в лицо — будто ребенок, который боится, что ему откажут в желанной игрушке.

— Конечно, помогу, — ответил я.

— Да… — Он вскочил. — С тобой совсем другое дело. С тобой будет спокойнее… Так будет лучше, намного лучше… мне полегчает… вот увидишь…

Мы прошли в фотолабораторию, обычный чулан с рядами склянок на полках. Вдоль одной стены тянулся из конца в конец стеллаж, полный всяких кювет, колб, пузырьков и справочников.

При свете свечи, что отбрасывала вокруг него неверные тени, мой друг молча изучил наклейки на реактивах и протер несколько кювет.

Затем включил красную лампу, задул свечу и попросил:

— Закрой дверь.

В темноте, разгоняемой лишь кроваво-красным светом, было нечто драматичное. Случайные блики от склянок скользили по его дряблому лицу и впалым вискам.

— Плотно прикрыл? Ну, тогда я начинаю.

Он вынул из кассеты пластину и, бережно держа ее за уголки большим и указательным пальцами, долго и напряженно рассматривал, словно пытаясь разглядеть невидимое изображение, которому вскоре предстояло появиться.

Затем с большой осторожностью опустил в раствор и стал покачивать кювету.

Почему-то ритмичное звяканье пластинки о фарфор казалось странно жалобным. В свете красной лампы жидкость омывала снимок с тихими всплесками, будто всхлипывая. Я не мог оторвать взгляда от молочно-белого куска стекла, медленно темневшего к краям.

Раствор, вначале прозрачный, мало-помалу чернел, и вскоре посередине пластинки возникло темное пятно. Оно понемногу расползалось, кое-где смягчаясь более светлыми вкраплениями.

Я взглянул на своего приятеля. Его губы дрожали, бормоча что-то невнятное.

Вытащив пластинку из раствора, он поднес ее к глазам и, когда я заглянул ему через плечо, сказал:

— Ну вот, проявляется… понемногу… Проявитель у меня слабоват… Но ничего… Взгляни, уже показались самые светлые участки… Подожди-ка!.. Сейчас увидишь…

Он вернул пластинку в раствор, и та погрузилась на дно с тихим всплеском.

Ее уже залил равномерный серый цвет. Нагнувшись над ней, приятель пояснил:

— Темный прямоугольник — кровать… Вот этот квадрат выше, — он кивнул в ту сторону, — подушка. А в середине, вот это более светлое пятно с бледной полоской на черном фоне — это она… с распятием, которое я вложил ей в руки. Моя бедняжка… моя милая!