За окном купе пассажирского поезда Санкт-Петербург – Вологда медленно проплывали чахлые огороды и кособокие сараи, пришедшие на смену тянувшейся на десятки километров дикой северной тайге и бесконечным бетонным заборам, складам и цехам пригородной промышленной зоны. Каждый раз, когда я видел эту нищету, мое сердце сжималось от щемящей тоски по потерянной стране. Какой бы она ни была и какими бы эпитетами ее сейчас ни награждали, она была действительно любимой, единственной, той, которую хотелось защищать с оружием в руках и с гордостью смотреть на подъем ее флага. Но сейчас мне все чаще казалось, что жизнь в той стране была всего лишь сном, миражом, наваждением, что не было ни детства, ни школы, ни Рязанского высшего военно-десантного училища, ни чужой войны, ни моей любимой Вики, ни беды, круто поломавшей мою дальнейшую жизнь, ни духовной семинарии и существовали только населенный убийцами мрачный остров и моя не раз подвергшаяся испытаниям вера…
Поднявшись с сиденья, я принялся одеваться, благо мне никто не мешал: мои попутчики по купе, милая пожилая супружеская пара, бывшие актеры одного из камерных питерских театров, на днях отметившие полвека совместной жизни и приехавшие навестить сына-егеря и троих внуков, сошли на предпоследней перед Вологдой станции. А мой путь снова, во второй раз в жизни, лежал в Вологду. Проведя два месяца в Санкт-Петербурге, я возвращался в древний монастырь, ставший ныне узилищем особого назначения. Я не был на берегах Невы почти три года, пролетевших как один день, в который уместилась целая жизнь. Для обитателей Каменного острова, крохотного пятачка суши, где я служил настоятелем тюремной церкви, время остановилось навсегда.
Поезд сбавил ход. Через запотевшее окно купе я разглядел перрон вологодского железнодорожного вокзала, замелькали лица встречающих…
Я подошел к зеркалу на двери и надел поверх черной рясы большой серебряный крест – тот самый, что спас меня от заточки серийного убийцы Маховского и теперь имел на себе памятную отметину. Пригладив ладонями волосы, заметно поседевшие со дня моего первого приезда в этот красивейший русский город, я веревочкой стянул их на затылке. Подождав, пока поезд, взвизгнув тормозами и дважды громыхнув вагонной сцепкой, окончательно остановится напротив здания вокзала, я взял чемодан и вышел в коридор, в котором уже толпились со своим багажом устремившиеся к выходу распаренные пассажиры. Где-то в тамбуре громко ругнулась некрасивая склочная проводница, открывая заслонку над ступеньками и распахивая дверь вагона…
Встречавшего меня Андрея Каретникова, старшего прапорщика внутренних войск, я заметил сразу. Он стоял рядом с газетным киоском и курил, выискивая взглядом среди высыпавших на перрон людей приметную фигуру бородатого мужчины в длинном, до пят, одеянии священника. Заметив меня, Андрей торопливо затянулся, бросил окурок в урну и пружинисто шагнул навстречу.
– Здравствуйте, отец Павел. – Мы обменялись рукопожатием. – Давайте я возьму ваш чемодан…
– Здравствуй, Андрюша. Ничего, своя ноша не тянет. Да и на немощь я, слава богу, пока не жалуюсь. Ты один?
– Да, – кивнул парень. Не так давно, в день своего двадцатисемилетия, он прямо на острове первым из охранников прошел обряд православного крещения. – Машина там, на стоянке. Как съездили?
– С божьей помощью, – сдержанно ответил я. – Успел сделать все, что хотел.
В течение пятнадцати часов, прошедших с того момента, как на перроне Финляндского вокзала Петербурга я расстался с генералом Корначом, меня не покидало ощущение тревоги. Возможно, волновался я зря, но сердцу приказать невозможно – иногда оно начинает болеть без видимых на то причин, и лишь потом мы понимаем: оно не ошибалось, оно предчувствовало… Сам я считал свою тревогу следствием годами копившегося перенапряжения и тех событий, которые мне пришлось пережить в Петербурге. Это удивительное переплетение событий несло в себе, как мне казалось, некий мистический знак, смысла которого я покуда не мог постичь.
Обойдя здание вокзала, мы подошли к стоящему возле стоянки такси микроавтобусу «Додж». Он принадлежал нашему сверхрежимному учреждению ГУИНа. Машина напоминала о денежном пособии, которое Совет Европы предоставил с целью технического обустройства первого в России пристанища для помилованных смертников. И, судя по уменьшению числа свободных камер на острове, далеко не последнего…
Каретников сел за руль, подождал, пока я устроюсь в салоне и захлопну дверцу, запустил мотор и резво тронулся с места, на всякий случай включив без сирены проблесковый маячок на крыше автобуса. Обгоняя попутные автомобили, черный «Додж» помчался к шоссе, по которому нам предстояло намотать около ста двадцати километров до поворота на грунтовку…
На минуту отвлекшись от очередной волны воспоминаний о поездке в Питер, я перевел взгляд с проносившихся за пуленепробиваемым стеклом пейзажей на ловко лавировавшего в потоке транспорта молчуна Андрея. Этот светловолосый парень с сильными руками и лицом выпускника престижного вуза был в числе тех охранников Каменного, с которыми я быстро нашел общий язык. Но таких оказалось меньше, чем хотелось бы. Трудная и опасная служба по охране заключенных, сплошь кровавых душегубов, насильников и садистов, которым уже абсолютно нечего терять, в душе каждого офицера и прапорщика оставляет неизгладимый след. Поэтому неудивительно, что часть контролеров к самому факту пребывания на закрытом острове священника, «ведущего с маньяками душеспасительные беседы», относилась, мягко говоря, скептически. А подчас люди открыто злословили и откровенно ухмылялись не только у меня за спиной, но и в лицо…