До нового тысячелетия дожили в спорах — какой ей быть, литературе будущего. Много было копий сломано, много энергии потрачено, но все сходились в одном — литература должна меняться вместе со временем. Новому веку — новые песни.
Я тоже согласен с этим до какой-то степени. До какой — попробую объяснить. Да, литература должна меняться, поскольку застывшее и неизменное — мертвое. Да, литература должна искать новые формы и вкладывать в них новое, соответствующее времени содержание (точнее, не литература, а литераторы, поскольку книги пишут живые — надо полагать — люди). Вот ведь классика, например, не являет собой застывший памятник самой себе, а тоже меняется. Чтобы понять это, достаточно сравнить, скажем, Достоевского и Булгакова — довольно-таки разные основы их произведений и разный взгляд на мир, но и то и другое, без сомнения, классика.
Двадцатый век, помимо других своих новаций, несомненно прославится литературными изысканиями. Боже мой, сколько за прошедшее столетие писателей заявляло, что они не хотят писать по-старому, и пыталось найти новые и новейшие формы.
Тут и Фолкнер с потоком сознания (где оно сейчас?), и авангардизм, и неореализм, и несть им числа — литературным потокам, речкам и ручейкам. Однако, как ни странно, все новые веяния очень быстро мелели и выдыхались, а их апологеты либо меняли свои каноны, либо уходили в бездну забвения. Да, оставались отдельные произведения, случайным, казалось бы, образом выжившие и читаемые до сих пор. Но вот случайным ли?
Я считаю, что нет. Я считаю, что литература является прежде всего искусством — о чем частенько забывают в словесных баталиях — и как любое искусство обречено стоять на определенных эстетических и нравственных канонах. И вот удивительно, но каноны эти остаются неизменными на протяжении не столетий даже, а тысячелетий. Эстетические каноны — это чувство прекрасного, которое выработало в себе Человечество и которое смыкается с его пониманием Добра и Зла. Красота — это всегда Добро, а Зло уродливо в сути своей. И те произведения искусства, которые основаны на этих канонах, которые не отрицают, а расширяют и углубляют их понимание, остаются в веках.
И еще один момент, относящийся к литературе — так называемые Вечные Темы. Добро и Зло, Любовь и Смерть, предназначение Человека и Человечества в мире, Богоискательство — этими темами занималась литература всю письменную историю человечества и будет заниматься еще долго, потому что на эти вопросы нельзя дать окончательных ответов. И с другой стороны — эти вопросы волновали людей всегда, вот почему книги, затрагивающие их, всегда читались и будут читаться. Но, конечно, при условии, если авторы честно пытаются разобраться в этих вопросах.
Дальнейшую судьбу литературы я понимаю так. Как и задолго до нашего века, входить в ряды классиков — то есть оставаться читаемыми и любимыми во все времена — будут те книги, которые стоят на незыблемой основе эстетики прекрасного и выработанной Человечеством нравственности. А из них предпочтение будет отдаваться, как и прежде, произведениям, затрагивающим Вечные Темы. Все остальное, несмотря на любые формалистические изыски, сойдет с круга и канет в забвение.
Вот теперь, после затянувшегося предисловия, я подхожу к роману Михаила Башкирова "Осеннее усекновение". Предисловие я посчитал необходимым потому, что оно впрямую касается романа.
Башкирова всегда тянуло к авангардизму. Ростки его проглядывали уже в первой, и на мой взгляд — лучшей, книге автора "Страсти обыкновенные", и дали весьма неплохой рост в сборнике фантастики "Аварийный пеленг" (соавтором которой имел несчастье быть я, но всю вину за авангард возлагаю на Михаила). Однако, в "Осеннем усекновении" он зашел по этому опасному пути так далеко, что вряд ли уже вернется обратно.
В чем же суть его авангарда — то есть стремления писать не так, как прежде? Попробуем разобраться, то есть для себя я уже разобрался и попытаюсь донести результаты своих поисков до вас, читатели этой статьи.
Башкиров всегда утверждал, что время классической литературы прошло и надо писать по-другому. И действительно, "Усекновение" написано так по-другому, что 55 процентов из трехсот с лишним страниц романа занимают пробелы и звездочки.
Башкиров с самой первой своей книги был склонен к одухотворению вещей и явлений (чувство, идущее, по моему мнению, от до сих пор гнездящегося в нас примитивисткого язычества).
И если это органично в поэзии — на то она и поэзия, чтобы романтизировать мир, — то в прозе зачастую выглядит нелепо и колюще, как гвозь в заднице. На страницах его книг так и бьют в глаза щедро рассыпанные "обиженные бластеры", "негодующие стулья" и "иронично облампасенные ляжки" (интересно, видел кто лампасы на ляжках?).
Башкиров всегда утверждал, что новое слово в литературе должно создаваться не путем привнесения в нее новых слов, техник и реалий, а путем выбрасывания из нее старых. И в новом своем романе он превзошел в этом все свои прежние достижения. Из него оказались полностью выброшенными (не отсюда ли так много пробелов и пустот?):
