Сквозь водоворот уличного движения на Элгейт пробирался набитый битком красный двухэтажный автобус. Казалось, он совсем не торопится освободиться от непосильной ноши — армии горластых, простоватых поденщиц и служанок. Это были толсторукие, полногрудые, ширококостные женщины, из-за частых родов безвозвратно утратившие всякую грациозность, краснощекие и слегка вспотевшие от ранних трудов, теплого майского утра и бьющей через край энергии. Все в них, от крашеных волос, торчавших из-под туго завязанных аляповатых косынок, до крепких с большими ступнями ног, похожих на стволы деревьев, говорило о прочности и незыблемости.
Все они везли большие тяжелые сумки, и воздух наполняли самые разнообразные запахи, но один забивал остальные — запах рыбы. Эти женщины чем-то напоминали мне крестьянок из романа Стейнбека — горожанки, но одетые по-крестьянски, похожие на крестьянок, говорящие как крестьянки. У них были свои коровы — фургоны с надписью «молоко», свои орудия труда — швабра, ведро и подушечки для колен, свои фермы — лабиринты из стали и бетона. И чувство собственного достоинства, несмотря на бесхитростные заколки и косынки.
Они поддевали и подначивали друг друга, а заодно и кондуктора — это был бесконечный поток довольно прозрачных и непристойных шуток и прибауток, совсем не боясь, что их могу услышать я — негр, к тому же, единственный, помимо кондуктора, мужчина на весь автобус. Кондуктор, общительный весельчак, который хорошо знал всех женщин, так и сыпал грубоватыми, но безобидными шуточками, а женщины не оставались в долгу, и в автобусе стояло общее веселье. Секс был для них поводом лишний раз позубоскалить, они говорили о нем так же свободно и бойко, как о погоде или о своих болезнях.
Я сидел у окна, а с другой стороны меня поджимала огромных размеров женщина, ее рыхлые в ямочках руки держали на коленях сумку. Она вовсю болтала с приятельницей, сидевшей прямо впереди нее.
— Ну, Герти, и чем ты угостишь своего муженька на обед?
Похожее на глыбу туловище Герти осталось величественно-неподвижным, однако она повернула голову, насколько позволяла ее мощная шея, и ответила:
— Помажу ему хлеб жирком — и пусть радуется.
— Будешь так его кормить, Герти, у него для тебя сил не хватит.
— Да ему, Рози, хоть бифштекс или цыпленка подавай — все одно. Ну да ничего, пока он меня еще греет.
Это было произнесено нарочито громко, чтобы позабавить окружающих, и действительно, женщины вокруг захихикали и стали поворачиваться, насколько позволяла теснота. Рози покосилась на меня, потом наклонилась к Герте и громко зашептала ей на ухо:
— Вот бы такой подарочек найти в чулке под рождество, а, Герти?
При этих словах она захохотала, и ее затрясло словно в лихорадке. Я почувствовал, что весь автобус смотрит на меня. Герти снова пришлось проделать сложный трюк: повернуть голову на неподатливой толстой шее. Ее глаза-бусинки с трудом поймали меня в фокус. Она негромко ответила:
— Куда там, Рози, тебе такой подарок не по зубам, ведь сколько лет как овдовела, поди забыла, как это делается.
— А ты за меня не бойся, Герти, — весело возразила Рози. — Это все равно что кататься на велосипеде: раз научился — в жизни не забудешь. Хочешь верь, хочешь нет, а я его еще научила бы кое-чему.
— Вы только послушайте ее, — воззвала Герти к попутчицам, с удовольствием внимавшим этой незлобивой пикировке. — Ничего, Рози, не горюй, я как-нибудь вечерком пошлю к тебе моего Элфи. Когда он не ленится, он совсем не плох.
Как просто и естественно держатся эти люди! Ведь они — неотъемлемая часть одного из крупнейших в мире городов, а непосредственны, как жители самой темной деревушки. Вот они сидят вокруг меня, сильные, полные жизни — на таких держится мир.
Видимо, скрыть улыбку мне не удалось, потому что во взгляде Рози мелькнуло удивление, она наклонилась к Герти и что-то шепнула ей на ухо. Та в свою очередь шепнула соседке, и удивительная новость — надо же, он все понял! — разнеслась по автобусу с быстротой цепной реакции: все шушукались, хихикали, подталкивали друг друга в бок. В общем, им было все равно, понял я что или нет: если люди живут рядом с нищетой, опасностью и смертью, смутить их не просто.
Автобус повернул за угол и поехал вдоль Коммершиэл-роуд. Водитель прибавил скорость, и трескотня в салоне поутихла. Теперь на каждой остановке сходило по нескольку человек, они тут же растекались к своим домам по узким улочкам и переулкам, отходившим от главной дороги, — улочки эти, словно нити пугающе огромного клубка, переплелись бессмысленно и неразделимо. За окном мелькали выцветшие фасады магазинчиков и кафе, яркие размашистые надписи вовсю славили заморские края. Длинная Коммершиэл-роуд бежала передо мной, на ней, словно на майском дереве[1], колыхались ленточки с названиями разных стран. Здесь были представлены греки и евреи, поляки и китайцы, немцы и бельгийцы, индийцы и русские и многие другие. Земмельвайс и Смейли, Шульц и Цинь-Ен, Смит, Зейбт и Литобараки.
Автобус притормозил и остановился. Рози убрала сумку с колен, что-то пробурчала себе под нос и поднялась с места. Да, величественная женщина! Она широко улыбнулась мне, потом со смехом обронила: «Пока, Герти, пока, девочки!» — и поплыла по проходу к двери. Я с облегчением повел плечами — как только она меня не раздавила!
