По привычке он прижался лицом к оконному стеклу и посмотрел во двор. Все было как обычно — только листва разросшегося дерева под балконом ограничивала поле зрения.
Лето обещало быть жарким. Солнце палило вовсю. В небе ни облачка, листья на дереве шевелились еле-еле, будто нехотя, все вокруг дышало умиротворением и покоем. Мысли сами собой настраивались на тягучий и неторопливый лад. Даже идеи о том, что можно направиться на пляж, не могли толком сформироваться из-за ощущения, что и на реке все затянуто зыбким изнуряющим маревом и вода наверняка горячая как суп.
Он с тоской, в который уже раз, подумал о том, что тринадцать, а ему было тринадцать лет — действительно очень и очень несчастливое число.
Ему даже не приходилось делать вид, что все в порядке. Его родители были погружены в науку и похоже просто не замечали его синяков и кровоподтеков, когда он молча возвращался из школы. А может быть они считали, что в его возрасте это было неизбежно и просто принимали как должное, но от их молчаливого самоустранения ему было еще хуже.
— Не факт, что было бы легче и проще, — мрачно подумал он про себя. Едва ли он смог бы им объяснить то, что чувствовал. Как он ненавидел то, что его отдали в школу на год раньше…Он часто вспоминал тот день, когда бойко оттарабанил стишок перед директором школы и прочитал страницу в букваре. Он ведь даже нацарапал какое-то предложение под диктовку. Зачем он все это тогда сделал? Не проще было прикинуться последним кретином и радостно пускать пузыри? Чтобы его прогнали с позором — и он пришел в свой первый класс в возрасте семи лет?
Со вздохом он признался сам себе, что легче бы пожалуй не было. И классом младше него учились ребята, которые как ему казалось могли бы с легкостью отправить его в нокаут одним ударом.
Его основная проблема заключалась в том, что он был отличником и учился лучше всех в классе. Получение им четверки воспринималось учителями с удивлением.
Примерно до 4 класса он радостно давал всем списывать, каждый знал, что домашнее задание можно с легкостью сдуть у него, и порой в классе доходило до локальных склок — кому первому списывать — в результате чего его всегда бережно обернутые в целлофан тетрадки мялись и пачкались.
В этом было что-то неправильное, и однажды взяв в руки измятую и надорванную тетрадь, он почему-то вспомнил, как мама аккуратно надписывала на обложке его имя и фамилию, номер средней школы и класс — округлыми и мягкими буквами, и заплакал. Он ревел как маленький и не мог остановиться — и после этого с ним перестали считаться. Да и считались ли до этого? Он не знал.
После того случая ему пришлось решать помимо своих контрольных и все остальные варианты, и он, сидевший на передней парте с напряженной спиной каждую секунду ждал, как сзади донесется шепот, произносящий его фамилию. Всегда фамилию, никогда имя. Его никогда не называли по имени, и он заранее знал, что услышав свистящий шепот, ему придется обернуться и увидеть недвусмысленные знаки — прямо указывающие ему на необходимость срочного написания шпаргалки. И фразы губами всегда произносились одни и те же. Угрозы не отличались разнообразием и не менялись раз от раза, их легко можно было прочесть по артикуляции губ. И каждый раз у него тянуло и сосало под ложечкой, когда он, не в силах противиться свистящему шепоту сзади, оборачивался назад.
Он успел бы решить не только два варианта, он бы решил в два раза больше, если бы его по-дружески попросили. Но его не просили. Никогда. У него не обязательно было просить.
Ему просто угрожали, да и угрожали ли? Скорее просто требовали, требовали как должное, не воспринимая его никак иначе, чем просто легкий и удобный источник требуемого.
Друзей у него не было. Были приятели, но в его положении как-то само собой так получалось, что он был один всегда, когда ему требовалась помощь и поддержка.
Когда он отказался дать списать в первый раз — это вызвало удивление. Его основные корреспонденты настолько удивились, что его просто слегка побили.
Он, радостно облизывая кровоточащую губу, ходил в ощущении, что доказал всем, что тоже сильный и с ним нужно считаться. Продолжалось это ровно три дня. Когда учительница по математике раздала проверенные контрольные с проставленными оценками, по выражению лиц двух своих одноклассников он понял, что радовался рано.
Их было двое. Нельзя сказать, что они были большими друзьями, но во всем, что касалось его, они всегда были вместе. Они всегда вдвоем издевались над ним — приставали, пугали, угрожали, с улыбкой отмечая следы страха и испуга на его лице, вкрадчиво шептали и, улыбаясь, показывали кулаки. Именно они избили его в тот день так, что прохожие на улице оборачивались на него, когда он брел домой из школы.
Так его никогда не били в жизни, он даже не знал, что существует такая боль. Уже когда он вошел домой и посмотрел в зеркало, он увидел, что левая сторона его лица представляла из себя калейдоскопичную мешанину цветов, полную гамму от черно-фиолетового до ярко-синего.
