Старик Мерривейл, коварный, лукавый, проницательный, многоречивый, развалившийся всей тушей в кресле в своем кабинете военного министерства, забросив ноги на письменный стол, вновь ворчливо потребовал, чтобы кто-нибудь написал об убийствах в Плейг-Корте — видимо, главным образом, ради собственной славы. Теперь уже он не пользовался особой известностью. Из службы контрразведки возглавляемый им отдел был переименован просто в военную разведку и занимался делами даже менее опасными, чем фотосъемка колонны Нельсона.
Я напомнил: ни у кого из нас нет связей в полиции, а у меня, несколько лет назад вышедшего в отставку, нет даже повода интересоваться материалами дела — в отличие от него. Вдобавок нашему другу Мастерсу, ныне старшему инспектору уголовного розыска столичной полиции, это может не понравиться. Однако мне было решительно и хладнокровно предложено выбирать — либо я напишу, либо кто-то другой. Кто — не помню, знаю только, что не сэр Генри Мерривейл.
Сам я впервые ввязался в эту историю дождливым вечером 6 сентября 1930 года, когда в курительную комнату клуба «Крестики-нолики» вошел Дин Холлидей и рассказал мне ошеломляющую историю. Подчеркну один факт. То ли после череды смертей, выкосившей всю семью, включая его брата Джеймса, то ли потому, что Дин, живя в Канаде, время от времени крепко пил, нервы у него всегда были в полном порядке. Он появлялся в клубе, пружинистый, крепкий, с энергичными движениями, юной и в то же время старческой физиономией, украшенной усами песочного цвета, с рыжеватыми волосами и высоким лбом над полными сарказма глазами. И неизменно чувствовалось, что рядом витает какая-то тень, некий призрак из прошлого. Однажды во время непринужденной беседы кто-то заговорил о новейших научных определениях сумасшествия, и Холлидей вдруг неожиданно внес в разговор личную ноту:
— Разве вы не знаете? Мой брат Джеймс, ну он… понимаете?
И расхохотался.
Я был знаком с ним какое-то время еще до того, как мы тесно сблизились, постоянно болтая в курительной клуба. Все, что мне было известно о Холлидее, — в беседах мы никогда не затрагивали личной жизни, — я услышал от своей сестры, оказавшейся близкой знакомой его тетки, леди Беннинг.
Он был младшим сыном импортера чая, который настолько разбогател, что отказался от титула, заявив, что его фирма слишком стара для подобного рода вещей. Отец Дина носил бакенбарды, имел красный нос, с компаньонами был довольно крут, а к своим сыновьям снисходителен. Истинной главой семейства оставалась его сестра, леди Беннинг.
В жизни Дина было немало разных этапов. До войны типичный кембриджский студент-середнячок, на фронте он, наряду со многими другими, превратился в замечательного солдата. Демобилизовался с орденом «За отличную службу» и кучей шрапнели в теле, закутил так, что чертям было тошно. Возникли проблемы: сомнительные нимфы требовали исполнения обещаний, фамильные портреты гневно морщились, поэтому Дин со счастливым британским оптимизмом решил: дурное перестает быть дурным, если совершается где-то в другом месте, а потому собрал вещички и отбыл в Канаду.
Тем временем отец умер, фирму «Холлидей и сын» унаследовал брат Дина — Джеймс, любимчик леди Беннинг, которая постоянно твердила: Джеймс такой, Джеймс этакий, образец точности, вежливости, аккуратности… Тогда как в действительности он был маленьким испорченным негодяем. То и дело отправляясь якобы в деловые поездки, две недели валялся, напиваясь до потери сознания, в публичных домах, потом тихонечко пробирался домой в Ланкастер-Гейт, аккуратно причесывался, горько жалуясь на здоровье. Я его немного знал — улыбчивый мужчина, всегда в легкой испарине, неспособный секунду усидеть на месте. С ним ничего не случилось бы, если б не совесть. В конце концов, совесть его заела. Однажды ночью он вернулся домой и застрелился.
Леди Беннинг пребывала в отчаянии и растерянности. Ей никогда не нравился Дин, — которого она, по-моему, в глубине души винила в смерти Джеймса, — а теперь приходилось вызывать его, ставшего главой семьи, из девятилетней ссылки.
Дин окончательно протрезвел, однако не утратил прежнего юмора и веселья, благодаря чему был желанным (хотя порой опасным) членом любой компании. Он повидал мир, людей, научился закрывать глаза на творившееся вокруг, приобрел какую-то новую жизненную силу, искренность, откровенность, что, видимо, несколько взбудоражило чопорную, мрачноватую атмосферу Ланкастер-Гейт. Дин обладал симпатичной усмешкой, очень любил пиво, детективные книжки и покер. Во всяком случае, у вернувшегося блудного сына все вроде бы шло хорошо, только, мне кажется, он был совсем одиноким.
Дальше произошло нечто более чем неожиданное: незадолго до развернувшихся событий моя сестра сообщила, будто Дин помолвлен и женится. Назвав имя девушки — Мэрион Латимер, — она после обеда быстро и ловко, вроде Тарзана, прошлась по ее генеалогическому древу. Изучив каждую ветвь, мрачно усмехнулась, уткнулась подбородком в сложенные на столе руки, зловеще взглянула на свою любимую канарейку и заключила: будем надеяться, что все обойдется.
