В августе, когда вся Валенсия изнывает от жары, пекари просто задыхались у раскаленной печи, у ее дышащей жаром пасти.
Совершенно обнаженные, лишь из приличия прикрывшись белыми фартуками, они работали при открытых окнах; и все-таки воспаленная кожа ежеминутно покрывалась испариной и пот каплями скатывался в тесто. Так наполовину сбывалось библейское пророчество: в поте лица добывался хлеб насущный, и жителям города приходилось есть его обильно смоченным, пусть не своим, но, все же потом человеческим.
Когда открывалась железная заслонка печи, пламя окрашивало в красный цвет белые передники, набрасывалось на стены, скользило по столам, заваленным тестом, озаряя атлетические фигуры и огромные мускулы людей; что-то могучее и вместе с тем женственное было в этих телах, припудренных мукой и лоснящихся от пота.
Лопаты врывались в глубь печи, оставляя на раскаленных камнях куски теста или извлекая оттуда выпеченные хлебы, покрытые румяной коркой, над которыми вился ароматный живой дымок. В то же время пятеро пекарей, склонившись над длинными столами, месили тесто, мяли и жали его, как груду мокрого белья, и разрезали его на куски. Они работали не поднимая головы, переговариваясь между собой, но голоса их прерывались от усталости, а протяжные, заунывные песни, которые они затягивали, часто обрывались на середине.
Издали доносились голоса ночных сторожей, выкрикивавших время, и эти резкие выкрики разрывали душный покой летней ночи. Поздние гуляки, возвращавшиеся из кафе или из театра, задерживались на минутку перед решетками окон, чтобы посмотреть на работающих внизу, в этой пещере. Голые пекари были видны только до пояса на фоне пылающего огня печи и напоминали грешников с картины, изображающей чистилище. Но жара, резкий запах хлеба и испарения, исходящие от тел рабочих, быстро отгоняли любопытных от решеток, и работа внизу продолжалась.
Наибольшим влиянием в пекарне пользовался Тоно Косой, задира и грубиян, известный своим дурным характером и наглостью даже среди пекарей, вообще не отличавшихся мягким нравом.
Пил он много, но от вина у него никогда не дрожали, ноги, а руки и подавно. Даже наоборот, под действием вина он чувствовал яростное желание колотить всех и каждого, словно весь свет представлял собою массу, которую нужно месить кулаками, как тесто. В загородных трактирчиках мирные обыватели дрожали, будто перед надвигающейся бурей, когда этот буян возвращался с обеда во главе компании пекарей, шумно приветствовавших каждую остроту своего главаря. Ведь он – настоящий мужчина; каждый день – колотушки жене; почти весь заработок – себе в карман, а ребятишки бегают босые и голодные и жадно ищут остатки ужина в корзине, которую он берет с собою на ночь в пекарню. Если не считать этого, он человек широкий – кутит с приятелями на свои деньги и за это получает право изводить их своими зверскими шутками.
Хозяин заведения относился к нему с некоторой осторожностью, словно побаиваясь его, а товарищи по работе, бедняки, обремененные семьями, старались избежать с ним столкновения, добродушно посмеиваясь над его выходками.
В пекарне у Тоно была своя постоянная жертва – бедняга Менут, хилый паренек, который еще несколько месяцев назад был только учеником. Товарищи осуждали его за чрезмерное усердие в работе – молодой пекарь старался изо всех сил и добивался повышения заработка, потому что хотел жениться.
Несчастный Менут! Все рабочие из угодничества перед вожаком, свойственного трусам, охотно забавлялись шутками, которые Тоно проделывал над этим парнем. Когда Менут, закончив работу, брал свое платье, он находил в карманах всякие гадости; случалось, что в лицо ему летели тяжелые комки теста. И каждый раз, когда мучитель оказывался позади Менута, он опускал свою тяжелую лапищу на согнутую спину бедняги с такой силой, что тому казалось, будто на него обрушивается добрая половина потолка.
Менут смиренно терпел. Ведь он был таким беспомощным перед кулаками этого зверя, обращавшегося с ним как с игрушкой!
Однажды в воскресенье вечером Тоно пришел на работу в очень веселом настроении. Он только что закусил на берегу; его глаза налились кровью и походили на красную яшму, а дыхание отдавало запахом земляных орехов, свойственным винному перегару.
Важная новость! В трактирчике он видел Менута, этого гусенка, – вон он стоит там впереди. Тот был со своей невестой – роскошная девица! Ишь ты, червяк чахоточный! Неплохо сумел выбрать!
И под взрывы хохота товарищей Тоно принялся описывать бедную девушку с бесстыдными подробностями, словно, посмотрев на нее, раздел ее своим взглядом догола. Менут не подымал головы, поглощенный работой; но он был бледен: казалось, проглоченная недавно пища теперь подступала ему к горлу, терзала его. Он был не таким, как обычно, – от него тоже разило запахом земляных орехов, и часто взгляд его, отрываясь от теста, встречался с косым и плутовским взглядом мучителя. О нем Тоно мог говорить что угодно – он привык. Но о его невесте?.. Нет, черт возьми!
В эту ночь работа шла медленнее и утомляла больше обычного. Проходили часы, а руки рабочих, вялые и расслабленные после праздника, успевали сделать немного – казалось, что тесто им сопротивляется.
