Глава первая, в которой леший получает пренеприятное известие
Если бы вы посмотрели на Лиходеича через правое ухо лошади, то сразу поняли бы, что к чему. И тогда не надо было объяснять, почему именно он хранитель елового бора по названию Разбитая коленка, и почему именно его слушается здесь вся живность, видимая и невидимая для человеческого глаза.
Кто взглянет на Лиходеича через правое ухо лошади — хоть серой в яблоках, хоть гнедой, хоть даже и пони, — то сразу увидит: Лиходеич наш отливает синеватым цветом, даже как бы сияет им. Кровь-то у леших — синяя.
Бровей и ресниц у него нет, и не было. И правого уха тоже нет, да про то никто не догадывается. Потому как на голове у него гнездо с птичкой синичкой — вместо шапки. А под гнездом — грива дремучая, седая в зелень, аж до пояса. Да еще есть борода кольцами, вся будто в серебряных рубликах. Раньше, лет сто тому назад, он заячий тулупчик с плеч не спускал, а ныне в пятнистой камуфляжке по своим владеньям бегает. Кто в лицо не знает, за лесничего принимает — удобно. На левой лапище у него красуется правая кроссовка, а на правой — левая. Лиходеич такой кавардачный порядок, заведенный не им, отменять не собирается, что положено на роду — изволь, соблюди, он аккуратен.
Эх, любит Лиходеич то самое время, когда вечереет. Молочная копеечка Луны станет золотой, засветится Вечерница — первая звездочка, а это значит, что распахнулось первое окошечко, откуда на людей и зверей Добрый дух загляделся. В эту пору лешим разрешается петь — исключительно с вечера до полуночи. А Лиходеич петь любит до страсти. Тут же лесная земля, обсыпанная хвоей, запрыгает под его потертыми кроссовками, ладони излупят друг дружку, отбивая ритм, изумрудные глаза разгорятся в десять раз сильнее, чем у самой глазастой кошки. Задерёт Лиходеич лохматую седую башку, распахнёт огромный рот и отправит пастись по-над верхушками примолкших ёлок, по-над речушкой, задернувшейся туманной думкой, нежный мурлыкающий звук — м-р-р-р-у-у-у-у. Летит он долго и осторожно, не потревожив кипящую кашкой мошкару на поляне, навестит рассыхающийся дуб, смешливый молоднячок берёз, медвежью семью, недавно потерявшую кормильца, — всех, кому требуется его привет. И сразу мухоморам и чистокровным грибам, птицам, зверью, мелкому гнусу и лягушкам, берёзам и ёлкам станет уютно и покойно, как тебе совсем маленькому под одеялом, когда мама читала сказку — помнишь?
Сегодня Лиходеич ждал этой минуты — попеть, поприветствовать подвластный ему народ, обласкать его, да и самому успокоиться. Что-то свербело весь день в его правой ноздре, будто головастик там хвостиком тер. Он уж и чихать пытался, отправив в чихало снаряд махорки, — куда там… Так, громыхнуло несильно в голове, да свалилась ёлочка по лбу. А в ноздре как свербело, так и свербит. Это, чуял Лиходеич, к беде.
И точно. Он уже к своей избушке-старушке подходил, когда подозрительный прыщавый мухомор скособочил на затылок красную обвислую кепку и непочтительно поинтересовался: — Ну что, служба, поговорим?
Да только Лиходеич сделал вид, что туг стал на единственное левое ухо, да и подслеповат. Сплюнул в сердцах, отчего земля сразу лужей промокла, и в ней головастики заюлили. Прошел мимо, подопнув ядовитого гриба. Только наглая ножка и вытянулась — дурочка дурочкой. Без шляпки-то. И в левой ноздре засвербело у Лиходеича, зачесалось, застучало, заглодало ненасытно. Он быстрей до дома. Открыл уж дверь, рот раззявил для чиха, уж прицелился лбищем в край печки, что всегда делал, когда особый смак хотел получить от чихания, да как влипнет в паутину, сеткой растянувшейся в дверном проеме, и кувырком полетел. Обидно носом в пень втемяшился. Пока косточки вместе собирал, заприметил, что на паутинке той, что посильнее канатов оказалась, черный паучок дрожит от хохота, противно так лапками мохнатыми сучит и подпрыгивает. Лиходеича — уж на что к букашкам привычный был — аж затошнило. Сплюнул в сердцах, и на этом месте земля болотцем просела, лягушки жёлтые глаза по рублю вылупили. Вскочил он на ноги и вглубь леса ринулся, почище лося. Не лежала у него душа с такой нечистью разговоры разговаривать, не лежала.
Да только далеко не удалось уйти. Пока лесом бежал, ростом не ниже елок был, а как выбежал на полянку — под земляничным кустиком спрятался бы, такой крохой стал. И тут — цоп, прямо перед носом ночь приземлилась с шорохом, острые ножи по камню циркнули. Зыркнул на испуганного Лиходеича злой зрак.
— Привет-буфет! Что же ты, служба, от меня бегаешь? — Каркнул ворон. — Аль не знакомы, думаешь? А ведь мы с тобой у господина Ния виделись.
— Да это разве ты сейчас был? — Всплеснул руками Лиходеич, одновременно вырастая до человеческого размера и брезгливо вытирая с лица волосатой пригоршней остатки паутины. — А если просьба какая — взяли бы да и повесили на березе кусок бересты с указанием. Мне о письме сразу бы доложили. Ворон недовольно закаркал, перелетев, вцепился когтями в ветку.
— Привет-буфет! Легче факс отправить, чем кусок бересты найти, — скрипуче расхохотался он. — Это ты все по старинке, служба, правил придерживаешься. Времена-то нынче новые.
