— Мистер Холмс, та смерть была Божьей карой!
Мы слышали немало подобных утверждений в доме на Бейкер-стрит, однако на этот раз несколько настораживало то, что слова эти исходили от преподобного мистера Джеймса Эппли.
Мне не пришлось заглядывать в дневник, я сразу вспомнил, что произошло это в 1887 году, чудесным летним днем. Мы с Шерлоком Холмсом сидели за завтраком, когда принесли телеграмму. Холмс нетерпеливым жестом протянул ее мне через стол. В телеграмме сообщалось, что преподобный Джеймс Эппли смиренно просит, чтобы его приняли сегодня утром по вопросу, связанному с делами церкви.
— Нет, ей-богу, это уж слишком, Уотсон, — раздраженно заметил Холмс, раскуривая первую утреннюю трубку. — До чего мы дошли! Чтобы священник спрашивал моего совета о продолжительности проповеди или о проведении Праздника урожая! Я, конечно, польщен, но это недоступно моему пониманию. Кстати, а что говорится в «Крокфорде» о нашем странном клиенте?
Уже знакомый с методами моего старого друга, я тотчас снял с полки справочник по духовенству и выяснил, что преподобный Эппли, викарий небольшого прихода в Сомерсете, написал монографию по византийской медицине.
— Странное занятие для сельского священника, — заметил Холмс. — Но вот, если не ошибаюсь, и сам он собственной персоной.
Снизу послышался настойчивый звон дверного колокольчика, и визитер появился в гостиной прежде, чем миссис Хадсон успела доложить о нем. Эппли, высокий худой мужчина, был в типичном для сельских священников простом облачении. Его добродушное умное лицо обрамляли старомодные седые бакенбарды.
— Господа! — воскликнул он, близоруко всматриваясь в нас сквозь круглые стекла очков. — Пожалуйста, поверьте, что я ни за что бы не стал вторгаться к вам и нарушать ваш покой, если бы меня не побудили к тому чрезвычайные обстоятельства…
— Входите, входите, — сказал Шерлок Холмс и благодушно указал ему на плетеное кресло у камина. — Как детектив-консультант я подобен врачу, а потому каждый вправе побеспокоить меня.
Священник тяжело опустился в кресло и начал свой рассказ с тех же странных слов, с какими появился в комнате.
— Смерть была Божьей карой, — подавленно повторил Шерлок Холмс, однако я заметил в его голосе легкое возбуждение. — Вы вполне уверены, мой друг, что происшествие, случившееся в вашей провинции, нельзя решить без меня?
— Прошу прощения, — торопливо заговорил викарий. — Мои слова прозвучали слишком настойчиво и непочтительно. Но сейчас вы поймете, почему это ужасное событие, это… — Тут голос его понизился почти до шепота, и он всем телом подался вперед. — Мистер Холмс, это самое настоящее злодеяние, хладнокровное преднамеренное преступление!
— Я весь внимание, сэр, поверьте.
— Мистер Джон Трелони, мы называем его сквайром Трелони, был самым богатым землевладельцем в наших краях. И вот четыре дня назад, за три месяца до своего семидесятилетия, он скончался в своей постели.
— Гм… В этом нет ничего необычного.
— Нет, сэр, послушайте меня! — воскликнул викарий и приподнял длинный тонкий палец, чем-то выпачканный на самом кончике. — Джон Трелони был человеком здоровым и бодрым, никакими недугами не страдал и спокойно прожил бы в этом лучшем из миров еще лет десять — пятнадцать. Доктор Пол Гриффин, наш местный врач и по стечению обстоятельств мой родной племянник, категорически отказался выдать свидетельство о смерти без этой чудовищной процедуры, называемой вскрытием!
Холмс, еще не успевший сменить свой халат мышиного цвета на другую одежду, вальяжно откинулся на спинку кресла. Услышав последние слова, он приоткрыл глаза.
— Вскрытие! — произнес он. — Произведенное вашим племянником?
Мистер Эппли колебался.
— Нет, мистер Холмс. Вскрытие проводил сэр Леопольд Харпер, главный авторитет в области судебной медицины. И выяснилось, что бедняга Трелони умер не своей смертью. Пришлось вызвать не только полицию, но и представителя из Скотленд-Ярда.
— Вот как…
— С другой стороны, — возбужденно продолжил мистер Эппли. — Трелони никто не убивал, да и не за что было убивать его. Самый выдающийся судебный эксперт заявил, что он не нашел никаких причин смерти.
Секунду-другую в гостиной стояла мертвая тишина, не доносился даже шум с улицы, потому что окна были плотно закрыты и задернуты шторами от солнца.
— Уотсон, дорогой, — мягко сказал Холмс, — будьте любезны, подайте мне ту глиняную трубку, что на полочке над диваном. Благодарю вас. Знаете, мистер Эппли, я недавно сделал открытие. Глина чрезвычайно способствует мыслительному процессу. Так, а где у нас ведерко для угля? Я хотел бы предложить вам сигару.
— Cras ingens iterabimus aequor[1], — процитировал викарий Горация и пригладил перепачканными чем-то пальцами свои забавные бакенбарды. — Спасибо, но не сейчас. Я не в состоянии курить. Не могу! Это вызовет у меня приступ удушья. Понимаю, я должен более подробно и точно изложить вам все факты. Но это непросто, Наверное, я произвожу на вас впечатление человека несколько рассеянного?
— Пожалуй.
— Что верно, то верно, сэр. Видите ли, в молодости, перед тем как посвятить себя церкви, я страстно хотел изучать медицину. Но мой покойный отец воспротивился этому из-за моей рассеянности. «Если ты, не дай Бог, станешь доктором, — говаривал он, — то когда пациент придет к тебе с жалобой на кашель, ты усыпишь его хлороформом и вырежешь ему желчный пузырь, вместо того чтоб прописать микстуру».
