Лицо певца поражало своим невинным, ясным выражением. Глаза его смотрели открыто и весело. Он подался вперед, добавил воды в котелок с варившимися бобами, затем взял горящую головню из костра и стал ею отгонять собак, теснившихся вокруг ящика со съестными припасами. У него были голубые глаза, длинные, золотистого оттенка волосы и привлекательное лицо.
Сгрудившиеся сосны словно снеговыми шапками окружали стоянку и отделяли ее от всего остального мира. Над соснами поднимался молодой месяц, и едва-едва намечался его рог. В небе было ясно, и звезды переливались многоцветными огнями. Зеленовато-белые полосы возвещали скорый расцвет северного сияния на юго-востоке.
На медвежьей шкуре, заменявшей постель, лежали двое мужчин. Между мехом и снегом находились сосновые ветви. Одеяла были скатаны. Для защиты от ветра и холода за спинами людей находился навес — кусок полотна, натянутый между двумя деревьями под углом в 45 градусов. Кроме того, что навес препятствовал дуновению ветра, он задерживал еще тепло костра и отражал его вниз, на медвежью шкуру.
Третий мужчина, почти вплотную придвинувшись к огню и к свету, сидел на санях и чинил мокасины. Куча мерзлого песку справа указывала то место, где люди работали ежедневно с утра до вечера, — в поисках золотоносного песка. Слева стояли четыре пары лыж, говоривших о способе передвижения, которым пользовались золотоискатели.
Как-то странно и вместе с тем трогательно звучала песня под студеным северным небом. Однако она не способствовала настроению людей, смертельно уставших за целый день и присевших отдохнуть к огню. Напротив, она создала тоску в сердце, она вызвала какое-то особое ноющее чувство, несколько напоминающее физический голод. И это чувство уносило их беспокойные мысли далеко на юг, уносило через безграничное снежное пространство в страны, где всегда так много тепла и света.
— Зигмунд, да перестаньте вы петь! — взмолился один из его товарищей.
Он судорожно, со страдальческим видом сжал руки, но никто не видел этого, так как он скрыл руки в складках медвежьей шкуры.
— А почему, Дэйв Уэрц, мне не петь? — спросил Зигмунд. — Почему мне не петь, раз мне весело?
— Какое там веселье! У вас нет для этого ровно никакого повода, так что и петь не стоит. Господи боже мой, да оглянитесь вокруг себя, подумайте о той отвратительной пище, которой мы уже целый год засоряем наши желудки. Подумайте о том, что мы живем, как скоты, и работаем, как скоты.
Золотоволосый Зигмунд умолк, оглянулся вокруг и увидел заиндевевших собак и морозный пар, выдыхаемый людьми и животными.
— А все-таки не понимаю, почему мне не может быть весело! — сказал он и рассмеялся. — Тут все хорошо; мне нравится. Что же до пищи… — Он с видимым удовольствием пощупал свои напрягавшиеся мускулы. — Может быть, и правда, что мы и живем и работаем, как скоты, но зато мы зарабатываем по-царски. Ведь каждое ведерко дает нам не меньше двадцати долларов. Чем здесь не Клондайк? И вы это прекрасно знаете. Это знает и Джим Хевс — знает и молчит. Молчит и Хичкок. Точно старуха, чинит он мокасины и терпеливо ждет своего времени. Только вы бунтуете и никак не можете дождаться весны. Вот постойте: придет весна, и все мы будем богаче иного короля. Ну, чего торопиться? Конечно, вам хочется как можно скорее вернуться в Штаты, а разве мне этого не хочется? И мне хочется, и вам хочется, и всем нам хочется, да только надо выждать, а ждать нетрудно, когда видишь, как с каждым днем растет у тебя золото, — золото желтое и светлое, как масло. Вы, Дэйв, положительно как ребенок! По-моему, надо ждать, а пока что — петь. Я и пою:
Только год промчится, и лоза созреет,
Я вернусь, любовь моя, сюда,
Если верным твое сердце будет,
Ты моею станешь навсегда.
Только год промчится, и минует время,
Я вернусь, красавица, домой.
Если и тогда ты верной будешь,
Мы сыграем свадебку с тобой.
Волкоподобные собаки, ощетинив шерсть, рыча и воя, все ближе теснились к теплу. Послышался шум, подобный шуму при просеивании мелкого сахара. Зигмунд, поняв, что кто-то подходит на лыжах, оборвал песнь и снова бросил в собак горящей головней.
В полосе света, отбрасываемой костром, появилась индианка, закутанная в меха. Она отбросила лыжи, откинула головной покров из беличьих шкурок, расстегнула парку и подошла ближе к огню. Зигмунд и остальные тепло приветствовали ее, а Хичкок немного подвинулся и предложил девушке сесть рядом с ним.
— Что слышно, Сипсу? — спросил он на чинукском наречии. — Я слышал, будто у вас голодают. А что говорит колдун? Чем он объясняет плохую охоту и отсутствие оленей?
— Да, охота в этом году плохая, и мы думаем кормиться собаками. Наш колдун нашел причину несчастья и завтра принесет очистительную жертву.
— А кого же он принесет в жертву? Вероятно, младенца или какого-нибудь выжившего из ума старика, который живет в тягость и себе, и всем вам?
— Нет, на этот раз ты ошибся. Нужда у нас большая — жертва нужна большая. Колдун решил принести в жертву не кого иного, как дочь вождя — меня.
— Господи! — с усилием воскликнул Хичкок.
Видно было по всему, что сообщение девушки чрезвычайно поразило его.
