Мятеж материи против человека (а он, по-моему, существует) стал в наши дни очень странным. С нами сражаются не большие, а маленькие вещи; и, прибавлю к этому, побеждают. Давно истлели кости последнего мамонта, бури не пожирают кораблей, и горы с огненными сердцами не обращают в ад наши города. Но мы втянуты в изнурительную, непрестанную борьбу с микробами и запонками. Вот и я вел отважную и неравную борьбу, пытаясь всунуть запонку в воротничок, когда услышал стук в дверь.
Сперва я подумал, что это Бэзил Грант. Мы собирались в гости (для чего я и одевался), и он мог зайти за мной, хотя мы об этом не договаривались. Шли мы на небольшой званый обед к очень милой, но своеобразной женщине, с которой Бэзил давно поддерживал дружбу. Она просила нас захватить с собой третьего гостя, капитана Фрэзера, известного путешественника и знатока обезьян породы шимпанзе.
Бэзил знал хозяйку давно, я никогда не видел, и потому он, тонко чувствующий оттенки и правила человеческих отношений, зашел за мной, чтобы мне легче было сломать лед.
Теория эта, как все мои теории, была законченной, но неверной.
На карточке нового гостя стояла надпись: «Преп. Эллис Шортер», а ниже, карандашом, было приписано наспех: «Очень прошу, уделите минуту, дело срочное и важное!»
Запонку я уже одолел, доказав тем самым превосходство образа Божия над слепой материей (истина немаловажная), так что, накинув жилет и фрак, выбежал в гостиную. Гость поднялся, трепыхаясь, словно тюлень, — не подыщу другого сравнения. Трепыхался плед на правой руке; трепыхались жалобные черные перчатки; трепыхалось все, даже веки, когда он вставал. То был безбровый и седовласый священнослужитель, из самых неуклюжих.
— Простите, — сказал он. — Простите, пожалуйста. Мне так неловко… Я… Я могу оправдаться лишь тем… что дело очень важное. Вы уж меня простите.
Я сказал, что прощаю, и подождал ответа.
— Это все так страшно… такой ужас… раньше я жил очень тихо.
Я места себе не находил, боясь, что опоздаю к обеду. Но в его непритворном отчаянии было что-то трогательное — в конце концов, ему хуже, чем мне. И я мягко сказал:
— Пожалуйста, пожалуйста!
Однако он был поистине вежлив, хоть и стар.
— Простите, — растерянно сказал он, заметив мое беспокойство, — нехорошо, что я… мне посоветовал майор Браун…
— Майор Браун! — воскликнул я; это было любопытно.
— Да, — ответил преподобный Шортер, лихорадочно трепыхаясь, — он сказал, что вы помогли ему в трудном деле, а уж мое — труднее некуда! Ах, Господи, речь идет о жизни и смерти!
Я вскочил, совсем растерянный.
— Это длинный рассказ, мистер Шортер? — спросил я. — Понимаете, я спешу на званый обед.
Поднялся и он, трепеща с головы до ног, но, видимо, из последних сил сохраняя достоинство возраста и сана.
— Я не вправе, мистер Суинберн… да, не вправе, — сказал он. — Если вы спешите на обед, вы, конечно, должны… да, непременно должны. Только, когда вы вернетесь, человек уже умрет.
И он уселся, трясясь, как желе.
Что перед этим какой-то обед? Можно ли, думал я, сидеть с неглупой вдовой и знатоком обезьян? Нет, нельзя.
Надо узнать, что грозит славному лепечущему викарию.
— Не угодно ли сигару? — спросил я.
— Нет, благодарю, — сказал он в неописуемом смятении, словно отказываться от сигар нехорошо и неприлично.
— Может быть, вина? — предложил я.
— Нет, спасибо… благодарю… не сейчас… — залопотал он с той неестественной пылкостью, с какой непьющие люди заверяют, что в другое время глушили бы ром до утра. — Нет, нет, спасибо.
— Что же мне вам предложить? — спросил я, искренне сочувствуя вежливому старому ослу. — Может быть, чаю?
Я увидел, что он боролся с собой — и победил. Когда появился чай, он выпил его одним глотком, как пьяница пьет бренди, откинулся на спинку кресла и проговорил:
— Я столько перенес, мистер Суинберн!.. Я не привык к таким вещам… Видите ли, я — викарий Чентси, это Эссекс, — пояснил он с неописуемой важностью, — и просто не знал, что такое бывает.
— Что именно? — спросил я.
Он выпрямился с истинным достоинством.
— Меня, викария, — сказал он, — никогда не одевали в женское платье и не заставляли играть роль старухи в страшном злодеянии. Возможно, я видел мало. Возможно, мой опыт скуден. Но такого со мной не случалось.
— Никогда не слышал, — сказал я, — что это входит в обязанности викария. Но я плохо разбираюсь в церковных делах. Простите, не ошибся ли я? Кем вас одели?
— Старухой, — торжественно ответил он. — Пожилой леди.
Я подумал про себя, что это не так уж трудно, но положение его было трагическим, а не комическим, и я почтительно спросил:
— Не расскажете, как это все произошло?
— Начну с начала, — сказал викарий, — и постараюсь говорить поточнее. Сегодня утром, в семнадцать минут двенадцатого, я вышел из дому, чтобы встретиться с некоторыми людьми и кое-кого посетить. Сперва я зашел к мистеру Джервису, казначею нашего Общества Христианских Увеселений, нам надо было потолковать о притязаниях Парлера, нашего садовника, который хочет утрамбовать теннисную площадку. Потом я посетил миссис Арнст, одну из самых ревностных прихожанок, она давно лежит больная.
Она написала несколько небольших, но весьма благочестивых книжек и сборник стихов, который, если память мне не изменяет, называется «Шиповник».
