Странный новый мир внутри библии[1]
«Павел обращался к своим современникам как сын своего времени. Но наряду с этой истиной гораздо важнее другая истина: как пророк и апостол Царства Божьего он обращался ко всем людям всех времен. Различия между прежним и нынешним временем, тамошними и здешними условиями необходимо принимать во внимание. Но, принимая их во внимание, мы должны прийти к осознанию того, что эти различия не имеют никакого принципиального значения».>[2]
Это начальные слова самого влиятельного, или, в любом случае, самого взрывного комментария на Библию в XX в. — «Послания к Римлянам», созданного Карлом Бартом в 1918 г. Он был назван «снарядом, упавшим на детскую площадку теологов», брутально нарушив все их игры. Первое предложение метко подытоживает историко-критический метод интерпретации Библии, достигший небывалых высот благодаря ученым XVIII, а особенно XIX вв., в частности, преподавателям самого Барта. Этот метод указал на множество аспектов, в которых Павел — или Моисей, или Иеремия, или даже Иисус из Назарета — мог восприниматься как «сын своего времени, обращающийся к своим современникам», разделяя их мировоззрение и будучи связан им. Но в последующих предложениях Барт неожиданно атакует историко-критический метод «тщательных исследований», выходя за его границы и за границы всех его достижений, к той трансцендентной реальности, которую он обозначил как «странный новый мир внутри Библии». Примерно в то же время иудейский богослов Мартин Бубер, автор книги «Я и Ты», широко известной и среди христиан, создавал перевод и комментарий на Тору, которые подобным образом показывали, что привычное современной науке противопоставление критического метода Талмуду устарело, и больше не может считаться адекватным.
В этом не было и нет возвращения назад, к состоянию, которое предшествовало историческому, текстуальному и литературному изучению Танаха и Нового Завета. Но мы можем и должны продвигаться вперед, за пределы этих исследований, ведь Танах — это не только музейный экспонат, или уцелевший артефакт ближневосточного племенного культа, или единственное доступное произведение, написанное на иврите, которое мы можем использовать как лексикон для возрождения языка. Он не менее, чем все это, но он должен быть чем-то большим. По той же причине не адекватны и описания Нового Завета как хранилища литературных образцов, или как очередного мистического культа эллинизма, или как пережитка мифологической космологии, или как отчаянных усилий апокалиптической общины переформулировать свою идентичность, после того как ее чаяния Второго Пришествия, обещанного (и ожидаемого) Иисусом, были так жестоко обмануты.
«Красота вечно древняя, вечно новая»>[3]
Год за годом в современном мире, и даже в культуре, считающей себя постсовременной, исполнение «Мессии» Генделя и «Страстей по Матфею» Баха продолжают собирать внушительные аудитории, состоящие как из верующих, так и из неверующих. Хоть и не без усилий, студенты продолжают читать, и даже в какой-то мере понимать «Божественную комедию» и «Потерянный Рай». Библейские высказывания и повествования, во всей роскоши и разнообразии их узора, сохраняют свое очарование и красоту Как говорит Псалом, «нет языка и нет наречия, где не слышался бы голос их. По всей земле проходит звук их и до краев вселенной слова их» (Пс. 18/19:3–4). Даже в секулярную эпоху — и особенно в секулярную эпоху — Библия доказывает, что только она — незаменимое противоядие от цинизма и уникальный источник вдохновения для поэтов и философов, художников и музыкантов и для неисчислимых миллионов верующих по всему земному шару, открывающих ее кто каждый день, а кто лишь в минуты нужды. Книга за книгой, иногда и глава за главой, Библия создает подтекст, на фоне которого разворачиваются наши отношения с жизнью и смертью, кристаллизуются наши сокровеннейшие чаяния. Перефразируя максиму ранней Церкви, это река, в которой комар может плавать, и слон способен утонуть.>[4]
В 1959 г. американский поэт Арчибальд Маклейш (MacLeish), состоявший библиотекарем Конгресса с 1939 по 1944, получил премию Пулитцера за драму «J.B.» — экзистенциальную и свежую интерпретацию Книги Иова. Тони Моррисон, получившая в 1993 г. Нобелевскую премию в области литературы, открыла источник вдохновения в Песни Соломона, под влиянием которой она написала одноименный роман (1977), а также «Возлюбленного» (1987). Но непревзойденным примером того, как вечно древняя красота Библии может представать вечно новой, явился четырехтомный эпос Томаса Манна, получившего в 1929 г. Нобелевскую премию в области литературы, «Иосиф и его братья»(1933-44). Сам он называл роман «трудоемким, как пирамида». Начатая в нацистской Германии и завершенная в Соединенных Штатах, тетралогия несет следы этого опыта: Авраам, Исаак, Иаков, патриархи еврейского народа, предстают здесь нашими общими духовными пращурами; в четвертой и последней части, «Иосиф кормилец», повествующей о спасении Иосифом египтян от голода, Томас Манн, как он сам признавал, использовал как прототип образ президента Франклина Рузвельта и его Новый курс. Основываясь на кропотливом исследовании Талмуда и других раввинистических источников, он сумел развернуть какую-нибудь дюжину глав Библии (Быт. 37–50) до двух тысяч страниц, отмеченных глубокими портретами, психологическим анализом, умопомрачительной роскошью, остроумным сюжетом, что библиографическое исследование по Библии и литературе называет «определяющим современным прочтением истории об Иосифе и, вероятно, наибольшим из специальных комментариев на нее» из всех, когда-либо написанных.
