Вадим Ярмолинец
Сон в зимнюю ночь
Вся эта история приключилась со мной, когда я только приехал в Нью-Йорк. Было мне тогда, дайте сосчитать - 23 года. Я только что окончил филологический факультет Новороссийского университета, где был единственным молодым человеком на курсе из 50 красавиц. Одноклассники, которые пошли в политехнический или в строительный учиться на инженеров, смотрели на меня как на баловня судьбы, которая забросила его в шахский гарем. Строго говоря, мужья некоторых моих однокурсниц не были шахами. Они были моряками дальнего плавания, но их женам повезло в жизни точно, как женам шахов. У них были все земные блага, кроме одного - нормального мужа для удовлетворение насущных потребностей молодого организма. Я не виноват. Они были одиноки. Я их жалел. Мне отвечали любовью. Когда из рейса возвращался муж одной моей подруги, меня с радостью принимала другая, только что отправившая в дальний рейс своего кормильца.
Трудно передать, как я не хотел покидать свой гарем. Проводы были душераздирающими. За месяц до отъезда, моя жизнь окончательно потеряла связь с реальностью. Мне казалось, что я нахожусь в плену у русалок на дне моря шампанского. Я начал всплывать к воздуху и солнцу только по дороге на вокзал. Ах, какие отчаянные признания в любви слышал я под уплывающими в прошлое кронами платанов моих улиц! Какие руки ласкали меня! Какие соленые от слез губы целовал я!
Но вот, наконец, я был усажен в поезд, отправлявшийся в пограничный город Чоп. Друзья, увидев, как вздрогнул и двинулся прочь перрон с моими возлюбленными, я разрыдался, как дитя. Да, хотите смейтесь, хотите нет, но это была родина и я предательски бросал ее! Ради какой такой счастливой неизвестности, скажите мне на милость?! Не знаю.
Но молодость есть молодость. В районе станции Одесса-Сортировочная я уже говорил себе, что, мол, ничего, не страшно, там, за океаном, я смогу восполнить эту потерю. Там, я знал, есть город-праздник Нью-Йорк, где моя жизнь будет еще ярче и веселее настолько, насколько ночная Таймс-сквер ярче и веселее ночной Дерибасовской - угол Преображенской.
Мои родители поселились в Филадельфии. Через полгода я бежал из этой деревни. В Нью-Йорке я поступил в единственно доступный мне - нищему иммигранту -- общинный колледж Кингсборо, лелея полубезумную надежду через год перевестись в Колумбийский университет. По вечерам и выходным я садился за баранку крепко помятого "Олдсмобиля", зарабатывая ровно на оплату убогой комнаты, которую снимал в Си-Гейте, и обед в виде чашки китайского супа с лапшой. Эта жизнь была ничуть не веселее филадельфийской, но настоящая была уже совсем рядом, с шикарными ресторанами, концертами, лимузинами и манекенщицами на высоких каблуках. Чтобы шагнуть в этот сверкающий мир мне оставалось только приобрести полезную специальность и работу. А для этого, надо было, как говорится, учиться, учиться и еще раз учиться.
Поразительно, но первая женщина, которую я встретил в Нью-Йорке, была тоже из породы жен падишахов и моряков. Ее звали Олей. Это имя и сейчас воскрешает у меня в памяти ее по-детски пухлые губки и чудесные карие глаза, глядящие на меня из-под косой соломенной челки. Оленька. Она жила в Парк-Слоупе. В огромном трехэтажном браунстоуне, из высоких окон которого был виден Проспект-парк. Ее муж почти все время проводил в России, куда переправлял из Америки то видеомагнитофоны, то компьютеры, то замороженные куриные ноги.
Мы познакомились в начале зимы перед самым Рождеством, когда весь город был расцвечен светящимися гирляндами. В тот вечер диспетчер отправил меня в Вильямсбург, взять клиентов у "Питера Люгера". Они стояли у кромки тротуара. Крупный мужчина в шикарной лисьей шубе был так пьян, что его подруге приходилось предпринимать изрядные усилия, чтобы он не упал. Лица ее я сразу не разглядел - она тоже была в шубе и в меховой шапке. По ее наполненным настоящим отчаянием репликам, он только мычал в ответ, я понял, что они вынуждены были оставить свою машину возле ресторана и теперь она очень переживала за ее сохранность. У дома она обнаружила, что ее спутник спит мертвым сном. Чуть не плача от бессилия и обиды, она попросила меня помочь ей. Вдвоем мы втащили его по широкой каменной лестнице к двери с двумя бронзовыми львами. В прихожей с цветами в огромных вазах, бюстами и боем парусников в золоченой раме, он повалился на пол и захрапел.
- Свинья! - голос ее сорвался от обиды. - Только приехать домой и так нажраться!
Она ушла в комнату и по ее слегка заплетающейся походке, я понял, что трезвой она могла казаться только на фоне своего в дым пьяного кавалера.
Вернулась она уже без шубы. Я увидел миниатюрную блондинку лет 35 в черном платье и черных замшевых сапогах на тонких каблуках.
- Слушай, - обратилась она ко мне. - Ты можешь сделать мне еще одно одолжение? Я тебе заплачу.
Она посмотрела на меня так, словно взвешивала, можно ли мне доверить что-то важное, потом решилась. Просьба ее сводилась к тому, чтобы я снова съездил в Вильямсбург и пригнал их машину. Мне были вручены документы и ключи.
