Каждое воскресенье, получив увольнительную, два молоденьких солдатика отправлялись на прогулку.
Выйдя из казармы, они сворачивали вправо и быстро, широко шагая, словно были в строю, шли по улицам Курбевуа; но едва только городские дома оставались позади, они уже много медленнее продолжали путь по пыльному, голому шоссе, которое ведет в Безон.
Низкорослые, худые, они путались в своих слишком длинных шинелях, рукава которых закрывали им кисти рук, и тонули в красных штанах, таких просторных, что приходилось расставлять ноги, если надо было ускорить шаг. Под высокими, жесткими киверами трудно было разглядеть их жалкие, изможденные лица, простодушные лица бретонцев, светившиеся почти животным простодушием, и кроткие, спокойные, голубые глаза.
Дорогой они никогда не разговаривали, а шли себе и шли, занятые одной и той же мыслью, которая заменяла им беседу, ибо они отыскали на опушке леса Шампиу местечко, напоминавшее им родной край, и чувствовали себя хорошо только там.
На перекрестке дорог, что ведут в Коломб и Шату, они снимали в тени деревьев давившие им на голову кивера и вытирали лоб.
Солдатики неизменно задерживались на Безонском мосту, чтобы полюбоваться Сеной. Они стояли там минуты две, низко склонившись над парапетом, или же смотрели на обширный Аржантейльский водоем, по которому скользили наклонные белые паруса клиперов, и, вероятно, вспоминали море в Бретани, Ваннский порт по соседству с их родной деревней и рыбачьи лодки, уходившие по Морбианскому заливу в открытое море.
Перейдя на другой берег Сены, они заходили в местные лавчонки и покупали провизию у колбасника, булочника и виноторговца. Кусок кровяной колбасы, краюха хлеба за четыре су и литр дешевого красного вина составляли их воскресный рацион, который они и уносили с собой в узелке. Миновав деревню, они замедляли шаг, и язык у них тотчас развязывался.
Впереди расстилалась убогая долина с редкими купами деревьев, а за ней виднелся лес, маленький лесок, который походил на тот, что рос возле их родного Кермаривана. Узкая дорожка, которая вела туда, терялась среди свежей зелени пшеницы и овсов, и Жан Кердерен всякий раз говорил Люку Ле Ганидеку:
— Точно у нас, возле Плунивона.
— Да, в точности.
Они шагали рядом, и в голове у них теснились смутные воспоминания о деревне, воскресали картины прошлого, наивные, как грошовые лубочные картинки. Они мысленно видели кусок поля, плетень, уголок ланд, перекресток, гранитный крест.
И всякий раз они задерживались возле межевых камней, потому что камни эти были чем-то похожи на Локневенский долмен.
Дойдя до первой купы деревьев, Люк Ле Ганидек неизменно срезал ореховый прут и принимался осторожно обдирать его, вспоминая об односельчанах.
Жан Кердерен нес припасы.
Время от времени Люк называл чье-нибудь имя, в нескольких скупых словах рассказывал случай из детства, и это наводило их на долгие размышления. И родной край, дорогой и далекий край, понемногу овладевал ими, заполнял их душу, посылая им через поля и леса свои образы, звуки, хорошо знакомые ландшафты, свои запахи, такие, как запах зеленых ланд, по которым пробегает морской ветер.
Они уже не ощущали вони парижских нечистот, удобрявших пригородные поля, а вдыхали аромат дикого терновника в цвету, аромат, который смешивается с соленым дыханием моря и повсюду разносится вместе с ним. А паруса лодок, мелькнувшие за высоким берегом Сены, казались им парусами каботажных судов, замеченных в конце обширной долины, которая тянулась от их деревни до кромки волн.
Люк Ле Ганидек и Жан Кердерен шли медленно, довольные и печальные, охваченные затаенной тоской, неясной и глубокой тоской зверя в неволе.
Люк обдирал тонкий ореховый прут, и всякий раз, как он доводил это дело до конца, они доходили до опушки леса, где всегда закусывали по воскресеньям.
Они вытаскивали из кустов два припрятанных на прошлой неделе кирпича и разводили костер из сухих веток, чтобы поджарить колбасу на острие ножа.
Съев до крошки весь хлеб и выпив до капли все вино, солдатики оставались сидеть рядышком на траве; они молча смотрели вдаль, глаза у них слипались, руки были сложены, словно для молитвы, ноги в красных штанах вытянуты среди полевых маков; кожаные кивера и медные пуговицы мундиров сверкали под горячими лучами солнца, и этот блеск завораживал жаворонков, которые на мгновение замирали в воздухе и тут же принимались петь, паря над их головами.
Когда время приближалось к полудню, солдатики начинали поглядывать в сторону деревни Безон, ибо вскоре должна была показаться девушка, доившая корову.
Каждое воскресенье она проходила мимо них, чтобы подоить корову, единственную местную корову, которая была на подножном корму и паслась неподалеку на травянистой опушке.
Вскоре они замечали батрачку, единственное человеческое существо, шедшее по полю в это время, и ощущали прилив радости при виде ярких бликов, игравших под палящими лучами солнца на ее жестяном подойнике. Они никогда не говорили о ней. Попросту им было приятно смотреть на нее, хотя они и не понимали почему.
Это была рослая, крепкая девушка, рыжая, обожженная летним зноем, бойкая девушка из пригородной деревни.
