Сон не запомнился — осталось только ощущение навязчивого, занудного кошмара, привычного и потому уже не страшного, но раздражающего своей однообразностью. Какие-то штампованные ведьмы, с одинаковыми, по ГОСТу подогнанными, клыками, в единообразных лохмотьях, наводящих на мысль об униформе, рассыпающиеся в пыль, если их осенить крестным знамением, и снова вылезающие изо всех щелей, так что крестить их приходится на форсаже, вплоть до вертикального взлета… и подозрительная святая вода из бытового пульверизатора, настоянная на серебряных ложечках из бабушкиного сервиза… Несмотря на открытую форточку, Кир проснулся весь в поту. Очень тяжело было уговорить себя откинуть хотя бы краешек одеяла: в комнате было свежо, и мокрая кожа будто впитывала разлитый в воздухе холод, затекший с заснеженного балкона. Кир сосчитал про себя от десяти до нуля — старый прием помог смириться с неизбежным, — и резко выдохнув, выскочил из кровати. Ощущение было, как в бане — шайкой холодной воды, сзади, вдруг. Невнятно шипя и ежась, он прохромал до окна и захлопнул форточку, мимоходом слегка обжегшись о батарею — котельная трудилась вовсю.
Натянув трусы, он отправился в ванную и добросовестно протер глаза холодной водой. Во рту после сна остался мерзкий привкус, Кир несколько секунд рассматривал зубную щетку, потом решил обойтись. В туалете с первой попытки промахнулся мимо унитаза, окатив красный пластмассовый тубус со щеткой и какие-то обросшие как мохом слежавшейся за годы пылью бутылки, прикрытые синей ветошью.
На кухне Кир с ходу споткнулся о бутылку из-под «Эрети», первую в ряду, стоявшем вдоль стены; она покатилась под стол, натужно звеня и сбив по пути еще три, позавчера вмещавшие «Балтику». Куча посуды в мойке, нижние слои уже начали покрываться плесенью, или это только казалось в неверном свете уличного фонаря, светившего прямо в окно. Кир нащупал на столе литровую банку с кипяченой водой, громко выхлебал четверть, последним глотком побулькав во рту. Потом вышел в коридор и зажег свет.
Плафон был засижен мухами — последний раз его чистили лет десять назад, еще при старых хозяевах… точнее, свою собственную люстру с кухни они прихватили, когда съезжали, и привинтили вместо нее этот прыщ из пупырчатого стекла, который, надо полагать, висел тут еще во время оно. Каждый год, собираясь начать-таки ремонт, Кир мрачно смотрел на этот плафон, прекрасно понимая, что это — как в суде: всегда найдется какое-нибудь более важное дело. И с каждым годом все призрачнее становились надежды побелить потолок и переклеить обои… Можно было бы охмурить какую-нибудь маляршу; время от времени Кир бросал такие намеки, когда кто-нибудь из друзей, оставшись на ночь, утром выковыривал из головы штукатурную крошку. Но дальше пустого трепа дело не шло.
Чистой посуды не было — последнюю тарелку он употребил вчера, и теперь она была покрыта желтым хрустящим рельефом засохшей картошки. Водогрей тоже, как назло, сломался недели две назад — клапан потек. Сначала Кир просто подставил под него ведро и потом мучился по ночам от колокольного звона падающих на железо капель; через неделю он затянул кран и с тех пор сидел без горячей воды. И прекратил мыть посуду.
Но теперь пришлось. Кир сдвинул кучу в сторону, чтобы освободить кран, набрал в кастрюлю воды и поставил на газ, рядом с чайником.
Яичница из двух яиц со шкварками. За шесть лет одинокого существования Кир приготовил тысячи яичниц, достиг в этом искусстве своеобразного мастерства, но так и не смог приспособиться к поеданию их со сковородки. В едва теплой воде он отскреб от тарелки остатки ужина, протер передником и выложил на нее шипящую и плюющуюся глазунью.
Вчерашняя булка была еще мягкая, в холодильнике обнаружился обветренный шматок ливерного паштета в клочке желтой полиэтиленовой трубки, а в буфете — два зачерствелых крошащихся шоколадных пряника. Паштета как раз хватило на бутерброд. Кир запил все это растворимым кофе, потом оторвал от купленной вчера грозди весь в черных пятнышках, мятый и восхитительно пахнущий банан и забрался с ним обратно в постель. Вытащив из-под бока лентяйку, включил телевизор. В телевизоре проповедовали — какой-то воинствующий мускулистый баптист в синем трико ломал о колено бейсбольную биту и заодно рассказывал, как изменилась его жизнь после того, как в нее вошел дорогой Иисус. Судя по бицепсам, прессу и объему грудной клетки, изменилась она в правильную сторону. Кир прикинул, что ему до такого… э-э, хабитуса — работать и работать, даже если жрать «Кипарис» напропалую: тут поневоле задумаешься о вечном. Интересно, как он это делает: дорогой Иисус, я верую в тебя всем сердцем, пожалуйста (в порядке ответной любезности) сделай мне бицепс сорок два, бедро восемьдесят шесть и… что-то там еще — к следующей среде, если тебя не затруднит. Бартер.
Другие программы, впрочем, были еще скучнее. Господин некто, фамилия которого почему-то не появилась в титре, пел дурным голосом, что он вот именно сегодня позвонит и скажет все, что думает, а кругом по сцене извивались дамочки, количеством от трех до четырех.
