Посвящается Доминик
Вряд ли сыщется семейство, прослеживающее не менее четырех своих поколений, которое не имело бы притязаний на какой-нибудь полумифический титул, какой-нибудь замок или поместье; притязания эти не стал бы рассматривать ни один суд, зато они льстят воображению и скрашивают часы безделья. Притязания человека на собственное прошлое еще более сомнительны.
Р.Л.Стивенсон. «Глава о снах»
С театральными гастролями тогда ездили не только по Франции, Швейцарии и Бельгии, но и по Северной Африке. Мне было десять лет. Мама уехала со своим спектаклем на гастроли, и мы, я и мой брат, жили за городом, у ее подруг под Парижем.
Двухэтажный домик, увитый плющом. Большое окно выступом, как говорят англичане — bow-window, словно удлиняло гостиную. За домом сад террасами поднимался вверх. В самой глубине первой террасы пряталась заросшая лютиками могила доктора Гильотена. Жил ли он в этом доме? Может, именно здесь он и придумал свою машину для отрезания голов? И совсем наверху росли две яблони и груша.
На эмалевых пластинках, прикрепленных серебряными цепочками к графинам с ликерами в гостиной, значилось: «Изарра», «Шерри», «Кюрасао». Колодец посреди дворика перед садом утопал в жимолости. У окна в гостиной на круглом одноногом столике стоял телефон.
Решетчатый забор будто прикрывал фасад дома, стоявшего чуть в глубине улицы Доктора Дордена. Однажды забор перекрасили, покрыв его сначала суриком. А может, это и не сурик был, тот грунт оранжевого цвета, так живо памятный мне до сих пор? Улица Доктора Дордена походила на сельскую, особенно в конце: богадельня, ферма, где мы брали молоко, и еще дальше замок. Если бы вы пошли вниз по правой стороне улицы, ваш путь лежал бы мимо почты, слева на том же уровне вы бы разглядели теплицы цветовода, его сын был моим соседом по парте. Немного дальше, за почтой, — стена школы Жанны д'Арк, ее почти не видно из-за буйной листвы платана.
Прямо против дома отлого спускалась улочка. На правой ее стороне — протестантская церквушка, и дальше лесок, однажды там, в колючем кустарнике, мы нашли немецкую каску; слева — длинное белое здание с фронтоном, при доме сад, а в саду — плакучая ива. Еще ниже, сразу за домом, — трактирчик «Робин Гуд».
Улочка, спускаясь, упиралась в дорогу. Направо — всегда пустынная вокзальная площадь, там мы научились кататься на велосипеде. Напротив вдоль дороги протянулся парк. Налево — дом с бетонной галереей; за лавочкой продавца газет — кино и аптека. Сын аптекаря учился со мной в одном классе, однажды ночью его отец покончил с собой, повесившись на галерее. Говорят, летом люди вешаются. В другое время года они предпочитают топиться в реках. Так мэр нашего городка сказал продавцу газет.
Ну, а дальше, на пустыре, по пятницам бывал рынок. Несколько раз там раскидывал свой шатер цирк шапито и вырастали палатки ярмарок.
А вот и мэрия, и железнодорожный переезд. Перейдя его, вы оказывались на главной улице, поднимавшейся вверх к площади перед церковью и к памятнику погибшим. Однажды на Рождество мы с братом, вместе с другими мальчиками, пели в хоре этой церкви.
В доме, где мы жили, были одни женщины.
Маленькая Элен была брюнеткой лет сорока, скуластая, с высоким лбом. Маленький рост как бы сближал ее с нами. Она слегка хромала из-за своей травмы. Когда-то она была наездницей, затем акробаткой и в наших глазах была окружена особым ореолом. Цирк мы с братом открыли для себя как-то днем в Медрано — и с тех пор мечтали быть циркачами. Она рассказала нам, что давно уже не работает, и показала альбом, где она была снята в костюмах наездницы и акробатки и куда были вклеены программки мюзик-холла, на которых мелькало ее имя: Элен Тош. Я часто просил у нее этот альбом и листал его перед сном в постели.
Они составляли забавное трио, она, Анни и мать Анни, Матильда Ф. Анни была блондинкой, волосы коротко острижены, нос прямой, глаза светлые, лицо милое и нежное. Но что-то резкое в ней плохо сочеталось с ее нежным лицом. Может, это из-за куртки, мужской старой коричневой кожаной куртки, которую она носила с очень узкими черными брюками, и ходила в ней целый день. Вечером она часто надевала голубое платье, стянутое широким черным поясом, и так она мне нравилась гораздо больше.
Мать Анни была совершенно на нее не похожа. Да и была ли она на самом деле ее матерью? Анни звала ее Матильдой. Седые волосы, пучок. Строгое лицо. Одета всегда во все темное. Она наводила на меня страх. И казалась мне старухой, а ведь Анни тогда было двадцать шесть, значит матери — около пятидесяти. Я вспоминаю камеи, которыми она закалывала блузку. У нее был южный акцент, позже я встречал такой у уроженцев Нима. А вот у Анни этого акцента не было, у нее, как и у нас с братом, был парижский выговор.
Всякий раз, обращаясь ко мне, Матильда называла меня «дурачишкой». Однажды утром, когда я спускался вниз к завтраку из своей комнаты, она, как обычно, сказала мне:
— Добрый день, дурачишка.
И я ей сказал:
— Добрый день, мадам.
И спустя многие годы я и сейчас слышу ее резкий голос и нимский выговор:
— Мадам?.. Можешь называть меня Матильдой, дурачишка...
