Сегодня утром околел мой пёс.
Я закопал его в саду
у поржавевшего локомобиля.
На этом самом месте,
не глубже и не выше,
однажды он со мной соединится.
Уже ушёл он со своею шкурой,
плохо воспитанный, с холодным носом.
И я, сугубый материалист,
не верящий в небесное спасенье
для каждого из нас, — я верю в небо
для этого и всяческого пса,
да, верю в небеса, куда вовек
не попаду, но где меня он ждёт,
помахивая веером хвоста,
чтоб я, попав туда, был не один.
Но на земле — как быть мне без него,
без моего товарища, который
мне никогда ничем не угождал!
Он дружен был со мной, как хмурый ёж,
пекущийся о суверенитете,
чья дружба независимой звезды
не допускала близости излишней,
помимо той, которая уместна:
он никогда не лез ко мне, не пачкал
мою одежду ни паршой, ни шерстью,
не тёрся безобразно о колено,
подобно прочим сексуальным псам, —
нет, он глядел, и только, окружая
меня необходимым мне вниманьем
и пробуждая интерес в той мере,
в какой понять я мог бы лежебоку, —
так, будучи собакой,
с глазами, много чище глаз моих,
он тратил время зря и всё таращил
глаза, в которых для меня берёг
всё нежное своё существованье,
всю тихую лохматую юдоль,
у ног моих, ничем не досаждая
и ничего за это не прося.
Я столько раз хотел обзавестись
хвостом, когда шагал за ним вдоль моря
в бескрайнем одиночестве зимы
на Исла Негра, над которой небо
пронизано полётом льдистых птиц, —
а по земле мой пёс кудлатый скачет,
заряженный всем напряженьем волн, —
мой побродяжка, расторопный нос,
мой золотистый гордый хвост, мой пёс,
наедине с косматым Океаном.
Весёлый, с той весёлостью весёлой,
которая известна только псам,
он был не чем иным, как самовластьем
Природы, что не ведает стыда.
Я не прощаюсь с околевшим псом.
Лжи между нами не было. Он умер.
Я закопал его, и это всё.
