Это произошло в тысяча девятьсот девяносто втором.
А может, даже в тысяча девятьсот девяносто первом.
Во всяком случае – давно.
У входа в дом лежал валун: серый, с черными крапинками, пожелтевший с одной стороны от собачьей мочи. Большой камень, которым, возможно, еще до войны коренастый сторож подпирал створку ворот, когда надо было впустить во двор телегу. Теперь ворота были распахнуты настежь – об их давней неприступности напоминали только обломки ржавых петель, торчащие из каменной ограды на уровне моего плеча. Я разглядывал их, упиваясь уродливой картиной. Тянул время. Мне совсем не хотелось идти дальше. Но повернуть назад было неловко.
Мимо меня все время проходили какие-то люди. Некоторых я знал. Иду-иду, говорил я и продолжал стоять. Еще минутку, вот только докурю. Дурацкая отговорка: там, внутри, курение не могло быть запрещено. Однако люди и впрямь верили и исчезали в темном дворе, не пытаясь меня затащить с собой; а возможно, догадывались, что это всего лишь предлог, и из деликатности не расспрашивали, зачем я здесь стою. Или думали, что я кого-то жду? Пожалуй, так оно и выглядело. Я вздрогнул: этого еще не хватало.
Наконец я решился войти: прямо передо мной – дверь флигеля, крутая лестница, ведущая вниз. Справа – гардероб и туалет, слева – лабиринт залов и бар, поблескивающий посудой, темно-зеленые стены. Юбиляр в светлом костюме – бежевое пятно на фоне окружающих его теней. Гул разговоров, сливающийся с грохотом музыки. В глубине, за колоннами, танцевали: в ритмичных вспышках света я видел чьи-то плечи, головы, взлетающие кверху волосы и руки. Ударник как будто рубил их на части: ритм разрезал воздух и тела, «Герника» в стиле техно. И вот я уже улыбался, похлопывал кого-то по плечу, пожимал кому-то руку. Кто-то протянул мне бокал.
Все шло плохо, неправильно. Все было не так. Что я здесь делаю, думал я, в этой толпе радостных хищников, конкистадоров рынка. Карьера моего друга развела нас: хоть я и презирал в глубине души его way of life[1] (как он выразился несколько недель назад, а я чуть было не подумал, что он шутит), сам не мог ничего предложить взамен, у меня не было готового ответа, как жить и в чем смысл жизни, вообще ничего не было – одни лишь финансовые затруднения, кривая усмешка на губах и легендарные проблемы с женщинами, из-за которых я выглядел (я это прекрасно понимал) персонажем из водевиля. Молодая белокурая телка в черном платье с открытой спиной задела мой локоть и окинула меня удивленным взглядом. Такие штучки без труда сумеют распознать костюм из универмага в непроглядной темноте. Тем более здесь.
Лешек наконец меня увидел. Рад, что ты пришел, сказал он, пытливо глядя мне в глаза. Я подмигнул ему, мы чокнулись: За тебя. Этот его взгляд меня смутил. Не будь таким чертовски проницательным, заклинал я его в душе, ты ведь видишь, я, как всегда, рад твоим успехам. Не нужно так всматриваться, там, под оболочкой, я вовсе не подлинней, там вообще нет никакого «Я», только неопределенное ощущение, что я не знаю, в чем смысл этой жизни, зато знаю одно: уж точно не в том, что делаешь ты и что делаю я. К счастью, ему что-то говорили одновременно несколько человек, вдобавок оглушающая музыка и выпивка; впрочем, я уже давно был не в духе, так что, пожалуй, у меня было алиби для кислой мины, для рюмок, которые я опрокидывал одну за другой, и для хронической неспособности скакать под музыку. Лешек не должен был принять это на свой счет. Наконец он оставил меня. А я в поисках какого-нибудь тихого уголка ретировался в другой зал, с правой стороны, где на длинных столах стояли блюда с салатами и тарелки с горами колбасных деликатесов. Дальше была еще одна дверь, наполовину занавешенная портьерой. Раз уж пришел, надо чем-то себя занять – и я заглянул туда из любопытства.
Я увидел тускло освещенное несколькими свечами квадратное помещение, которое походило на старинный кабинет, предназначенный для тайных любовных свиданий. На стенах висели портреты полуобнаженных дам, лениво потягивающихся на пурпурных ложах под позолоченным балдахином. Картины, пожалуй, были не бог весть какие. В воздухе висел тяжелый аромат цветов, в которых утопала стоявшая в углу жардиньерка. Рядом с ней висело огромное зеркало в богато украшенной резьбой раме, потрескавшейся от старости, – я медленно подошел к нему, взглянул и неожиданно обнаружил, что здесь вовсе не один. Я обернулся пораженный – ведь было так тихо: у противоположной стены комнаты на старомодных стульях неподвижно сидели рядком четверо мужчин. Первый справа, в сером костюме, вздохнул, как будто сконфузившись, что минуту назад прятался от меня.
– Ярмарка тщеславия, не правда ли? – сказал он.
– Что?
– Ярмарка тщеславия, – он кивнул в сторону бара, из которого я убежал, – ужасные люди.
– Почему ужасные? – Я неуверенно улыбнулся. – Все свои. Корпоративная вечеринка. Родственники и друзья. Никого посторонних.
– Вроде бы говорят друг с другом, – продолжал тот, – но друг друга не слышат. А если и слышат, то ничего не запоминают. Пустая трата времени.
– Всегда можно уйти.
– А вы? – поинтересовался его сосед в свитере из верблюжьей шерсти. Первый мужчина замер, уставившись в зеркало.
