Вскочив как ошпаренный, я вылетел из квартиры. О, с какой же силой, рванув на себя, я шарахнул дверью. В порыве, можно сказать, злорадного наслаждения, упиваясь ролью палача, своей ненавистью, отчаянием, в каком-то сладостном бешенстве. Правда-правда, я даже ощущал что-то сладкое на языке, пока бежал по лестнице вниз, перепрыгивая через две-три ступеньки, почти их не различая, – перед глазами плавала багрово-черная муть, причудливо искривленная линзами навертывающихся слез.
А можно было уйти красиво – холодно простившись. Но минутой раньше я вдруг представил ее шепчущей Антеку слова любви; вечереет, подстанция у трамвайного депо издает свое обычное однообразное гудение, а Эва в оранжевой подсветке закатных лучей из окна начинает перед ним раздеваться: сперва медленно расстегивает блузку, обнажая грудь, как бы безотчетно, словно блуждая мыслью по своей коже, персиковой, пахнущей травами, с темными кружками сосков, а он подходит к ней и целует; но ведь она же сидит передо мной, пришла ведь, а я так и не сумел избавиться от нарисованной воображением картины: она позволяет себя ласкать, становится на колени, потом ложится на кровать – рабыня, спящая красавица, раздвигает колени – для него, с силой притягивает его к себе и принимает в себя, стонет, кричит, переполненная извергнутым в нее семенем, – а потом, когда их дыхание успокаивается, гладит Антека по щеке и спрашивает, как они назовут будущего ребенка.
Вот потому я и выбежал, не в силах выдавить ни слова; потому и не откликнулся, когда она крикнула: ну, чего же ты, давай договаривай, что ты хотел сказать/На. самом деле мне просто не хватило мужества докончить сказанную с горечью фразу: наверное, это моя вина. Я виноват в том, что, однажды услышав «нет», ты была вынуждена вернуться домой и тут же…
Я произнес это сразу после того, как она спрятала лицо в ладонях. Не знаю, донесся до меня ее приглушенный голос, ты так странно действуешь на меня. Рядом с тобой я сама не своя. Что тебе от меня нужно? В жизни всегда так бывает. Тогда я хотела быть с тобой. Да, тогда хотела. Но ты сказал «нет».
В тот момент мы еще сидели напротив друг друга, в шкафчике под кухонным сливом что-то утробно урчало, и мне казалось странным, что Эва не обращает на это внимания. От многочасового напряжения сводило мышцы. Но срываться на крик я не хотел, пока еще не хотел, хотя голос, когда я спросил: зачем ты пришла? Чтобы мне это сказать? – предательски дрогнул. Спросил, потому что после невыносимо долго тянувшейся паузы она сказала: он же мой муж. Все это время я скользил взглядом по ее шее, видел пульсирующую на виске жилку, кокетливо загнутые ресницы, зеленую с прочерками голубизны радужку глаза; и надо признаться, мне легко было рассматривать Эву как какую-то затейливую вещицу, которую хотелось заклинанием навечно обратить в камень, а по существу – лишить жизни, лишь бы любоваться ею всегда, лишь бы она принадлежала только мне. Я догадывался, что смотрю так на нее в последний раз, и после моих слов: он хвастался, что у вас будет ребенок, в запасе у меня останется всего час, а может, даже несколько секунд. Эти слова я сумел выговорить, только мысленно приказав себе: вот сейчас! – увидев, как она подняла брови – движением заученным, но явно выразившим непритворное удивление, с каким она отреагировала на мой вопрос: разве Антек не говорил тебе, что мы встретились с ним в банке? – заданный самым естественным тоном. Настолько спокойным, каким это только было возможно. Неправда: спокойнее некуда.
А еще до этого ей пришлось вынуть из сумки гигиеническую салфетку и протереть залитый стол, а из буфета достать чистое блюдечко. Она села, покачивая головой. Видно было, как она старалась все обратить в шутку, улыбнуться – трусливая попытка спастись бегством, повторял я в душе, услышав, каким тоном она произнесла: не знаю, заметил ли ты, как вроде бы предложил мне выйти за тебя замуж.
Сомнений не оставалось – она трусит: за секунду до этого в моем взгляде мелькнуло нечто такое, от чего она в страхе отпрянула; со стола струйкой стекал горячий чай, а я сознавал, что меня выдают глаза, в которых дрожало злобное, перекошенное отражение моих слов: ну-ну, давай попробуем жить вместе, и клянусь, я устрою тебе ад на земле, ты будешь проклинать тот день и час, в который ответила мне согласием; все-таки у меня еще оставалась надежда, что она скажет «да», когда я шептал: давай жить вместе, однако она вынуждена была отскочить – из покачнувшегося стакана выплеснулся кипяток: моя рука, ставившая перед ней чай, дрогнула от неожиданности заданного ни с того ни с сего вопроса: ты еще меня любишь? – заставшего меня врасплох. Вот этого я не ожидал, во всяком случае, не сегодня, не в такой момент; ведь все время, пока я зажигал газ, ставил на конфорку чайник (который сразу же многообещающе заворковал), она сидела молча. Тогда я отчетливо понял: как бы мне хотелось, чтобы это был другой день, другая квартира, другая женщина, другая причина для свидания, чтобы это происходило по крайней мере не в этой кухне, где все (а особенно шкафчик под сливом) повергало меня в ужас. Чтобы все было иным, включая и меня самого. Во мне столько ненависти, в панике думал я, а ведь когда придется отсюда уйти, я буду жалеть. Поэтому, когда она попросила приготовить чай, я вскочил чуть ли не с радостью, ибо хотел оттянуть момент, когда надо будет покинуть эту квартиру, хлопнув напоследок дверью; а я знал, что в конце концов уйду, хлопнув дверью, и что все закончится именно этим. Ничто не обещало другого развития событий, хотя всякий раз, когда она открывала рот, я надеялся на чудо, но на сей раз она всего лишь попросила напоить ее чаем. До этого она смотрела на пустой стакан, над которым – так казалось в луче света – вился легкий парок; она наблюдала за ним, вероятно, желая выиграть время, собственно говоря, меня удивляло, почему она не спросила, что это за квартира и с какой стати мы встречаемся именно здесь, а не у меня. Минутой раньше я произнес:
