Он жил в Вене на серой сумрачной улице, отъединенный от нее двумя пролетами лестницы и четырьмя грязными, вечно закрытыми окнами. Медленно поднимался по утрам и босиком шатко брел по коридору в темную затхлость ванной. Иногда замирал — понаблюдать за цепочкой рыжих муравьев, исчезающих в стене за плинтусом. Он достиг возраста, когда плоть начинает плыть, а дух еще пытается ее удерживать.
Заботился о сердце (ел вареное) и не позволял религии лишить себя аппетита и чувства юмора. Жизнь в этом странном городе на пограничье двух цивилизаций текла тихо, ропот большого мира сюда вроде бы и доносился, но вслушиваться — зачем, кому нужна лишняя дыра в голове. Вылечиться — вот какую он поставил перед собой пять лет назад задачу, и теперь, тысячи долларов спустя, по-прежнему дважды в неделю минута в минуту являлся к пухлому коротышке доктору, который сидел в углу, косился из полумрака и невозмутимо слушал, изредка все же фыркая в кулак. Уже нежданное, пришло озарение. Что, оставаясь на месте, быстрее стареешь.
Сэмюэль С создал собственный ритм жизни и разрабатывал то одно, то другое из начинаний, которыми можно было худо-бедно перебиваться если не до конца дней, то хотя бы месяца по полтора кряду. Так он стал давать уроки американского гостеприимства и обзавелся тремя эксцентричными ученицами — аристократками, которым взбрело в голову бегать впереди прогресса. Уже на втором занятии этой его частной академии, когда изображали чай у ректора Гарвардского университета и обучались употреблять биг-маки с попкорном, он враз лишился и гостеприимства учениц, и временной профессии, неудачно скрестив ноги под складным столиком с мейсенским фарфором. Прощайте, новые платья двух клиенток. А третья лишь усугубила неловкость и нарвалась на ссору с подругами, тут же рухнув со смеху на пол. Зато эта вдовая графиня дожила до зажигания спички о подошву, чему посвящался урок третий. Она смотрела на Сэмюэля С снизу вверх, ловила каждое слово, он даже заподозрил, что она с ним просто играет, а сама, подобно его психиатру, держит ухо востро — премиленькое, впрочем, ушко — и на некоторые реплики тоже фыркает в кулак, заодно заслоняясь, а то вдруг он перейдет к поцелуям.
Графиня, гибкая блондинка с мышцами, как стальные тросы, твердила, как это ужасно, чтобы человек столь тонкий, умный, знающий растрачивал себя по пустякам. В таких случаях Сэмюэль С говорил:
— Но вы, графиня, вы же цените меня, мне этого довольно.
— Ценю, герр С, конечно, и ваше отношение ко мне ценю тем паче.
Таким вот образом Сэмюэль С скользил по снежному склону души курсом на майские бутоны и прямиком в очередное европейское лето. Время от времени на непослушных лыжах залетая головой в сугроб, а проще говоря, впадая в депрессию. Зато в дни просветлений, в опере, послушав Моцарта или Верди, об руку с графиней шел в фойе, где та в сиянье люстр объясняла ему и кто здесь кто, и кто никто, и кто из себя кого корчит. Дважды, когда он провожал ее до дверей квартиры, между ними что-то возникало: в первый раз она сказала, герр С, у нас семь лет разницы, я возраста себе не убавляю, хотя, может, и следовало, поскольку вполне могла бы. И оставила его на лестнице, солидно пахнущей сандаловым деревом, созерцать медленно затворяющуюся дверь. А второй раз пригласила: заходите. Поставила на граммофон «Реквием» Форе, налила ему в бокал фиртель [1] шампанского, и Сэмюэль С подумал, вот оно, лед сломан, культурный барьер взят, до спальни рукой подать. Но она заговорила вдруг отчетливо и громко:
— Что с нами такое, герр С, живем в каком-то выдуманном мире. Что с того, что мы ходим в оперу, что с того, что мы сливки общества в этой деревне, которая когда-то была городом. — Тут она улыбнулась тепло в грустно. — Ах, герр С, если бы можно было вернуться во времена юности и попусту тратить время на берегу какой-нибудь речки, думая, что жизнь впереди.
Сэмюэль С приберег эту тревожащую мысль для доктора, у которого без обиняков спросил:
— Герр доктор, как по-вашему, эта графиня что — зубы мне заговаривает. Ну должна же она чего-то хотеть в этом смысле.
Доктор мягко поскреб у себя под глазом и ответил то же, что и всегда:
— Продолжайте, пожалуйста.
От этих слов веяло холодом, но еще холоднее была зима в Австрии, где крыши неделями белели и белели, у дымоходов снег днем оттаивал, а ночью намерзали полоски льда, ярко блестевшие на рассвете. Затем постепенно, после множества судорожных предупреждающих ужимок у него всерьез кончились деньги. И Сэмюэль С молча пошел ко дну. Лыжи, палки, все к чертям. А на деревьях уже вовсю лопались почки, как-никак середина апреля.
Он не нашел ничего лучшего, как обходить знакомых, собирая пригоршни мелочи. Пока однажды майским вечером икры не начало сводить и на безлюдной площаденке ноги не подкосились. Тут перед ним в створе трех улиц замаячили три призрака. Один сказал, направо пойдешь, в канаве помрешь, другой ничего не сказал, витал себе молча, с загадочным видом пуская ветры, а третий так и вовсе: голая девица, прозрачная такая, стоит в одних полосатых гетрах, красно-синих — это у них часть формы в Рэдклифе — и вдруг говорит, ну наконец-то, прощай, школа. Сэмюэль С остановился, содрогнулся и устремился на ближайшую почту, где купил бланк телеграммы и отчаянно возопил к богатым амстердамским друзьям, чтобы выслали денег, да побольше, надо удержаться на плаву, а то он тонет, тонет.
