На шестьдесят седьмом этаже Крайслер-былдинга в Нью-Йорке, в Клубе Художников и Красноносых на улице Карла-Иоанна в Осло, в бумажном домике на Нака-Токайдо, около Токио, трижды было одно и то же. Люди склонялись над лаком и красками, их лица сосредотачивались внимательностью и восхищением, их глаза опускались в искусство. Маргарэт Бурк-Уайт спросила восхищенно:
— Это древность?
— Нет, это современность, самая настоящая, сегодняшняя.
— Это — Советская Россия?
— Да, современная Советская Россия и Россия русских деревень.
Поезд пришел на рассвете. На станции ждали подводы. Подводы потащили в российские проселки и пейзажи. Ехали целый день по распутице полей, березовых рощиц и перелесков, соснового леса. Возчики по дороге пили водку, толковали о колхозах и пели песни. Ехали россияне, в компании с ними — норвежец. Норвежец в распутице сидел на телеге, задрав ноги выше головы. Россияне и норвежец были писателями. Они ехали затем, чтобы наблюдать рождение искусства. День был традиционен, как российский пейзаж первых дней весеннего простора и солнца. Приехали в обыкновеннейшее село, заполонили избу, ходили на зады в полукурную баню. Писатели и художники терли друг другу спины. После бани ели студень с уксусом и горчицей, соленые огурцы и квашеную капусту. Затем ходили на собрание, собравшееся в честь писателей.
Село было обыкновеннейшим селом, построилось в виде «Т», перекинулось через ручей мостом, оконца выставило ветрам и свету, облеглось кругом полями, вверх поднялось церковной колокольней. Село было необыкновеннейшим селом, ибо в каждой избе села жили художники, село художников, село степенных и нестепенных российских крестьян. Село лежало на землях древнейших русских мест поволодимирья, посуздалья, поярославья. На собрании нестепеннейший крестьянин и гениальный художник Иван Иванович Голиков держал речь. Черные его, — что называется, — святые глаза бегали по потолку и под стол, застревали в усищах, наполнялись наивностью и таинственностью. Дыхание мешало словам, и словам помогали глаза и руки.
— Гениальный Пушкин, конечно, и гениальный Голиков… Голиков, то есть я, хотя меня прозывают тараканом, как рябинка в поле. Осенью рябина красная, лист пожелтел, и во всем лесу простор и тишина, как у гениального Пушкина… Конечно, гениальный тоже Некрасов… Голиков, то есть я, берет букет полевых цветов, смотрит на него и рисует свои битвы, поэтому кони у Голикова бывают красные, как гвоздика либо как василек, и получает букет жизни… А детей у гениального Голикова шесть душ, а во всем доме нет ни одной кровати, и я, то есть Голиков, таракан по прозвищу, как рябинка в поле! Я кончил!..
После собрания вышли в ночь. Ночь. Весна. Воют собаки. Скоро запоют петухи. Володимирье. Небо черное, и звезды мутны.
Наутро ходили осматривать артельное имущество и мастерские, места рождения прекрасного. Революция отобрала двухэтажные грободомовины у купцов и передала их артели художников. В доме пахнет сельской школой. У окон столы. За столами — художники. То прекрасное искусство, которое склоняет перед собою головы всех в мире, понимающих искусство, делается на этих столах, где в комнате сидит человек по пять мастеров, окруженных учениками. Краски разведены на яичном желтке в яичной скорлупе. Кисти самодельны. Краски, золото и лак полируются коровьим зубом. Там, где мельчайшая работа недоступна глазу, там употребляется лупа, сделанная из двух выгнутых стекол, пустое пространство между которыми наполнено водой. Мастера сидят в валенках, в кацавейках, в рубахах.
Среди писателей был норвежец. Писатели были в местах рождения прекрасного. И писатели решили послать подарок старому и гениальному норвежцу Кнуту Гамсуну. Был избран ларец работы Ивана Ивановича Зубкова. Иван Иванович привел в жизнь рисунка и краски пушкинскую сказку о Рыбаке и рыбке. В ларце, на красном лаке, золотом было написано:
«Прекрасному Кнуту Гамсуну, который ошибается, полагая, что пролетариат и революция не умеют хранить и создавать искусство».
Надпись па ларце была предопределена разговорами и познаванием писателей. Писатели были у истоков рождения искусства, писатели вскрывали эти истоки. На самом деле, в трехстах километрах от Москвы, в тридцати километрах от железной дороги, — не один, не два, но несколько десятков, — живут художники, объединенные в артель. В старой России это село не принадлежало искусству. В нем жили крестьяне-ремесленники, крестьяне-отходники, иконописцы, называвшиеся иронически и полупрезрительно «богомазами». Эти отходники стали художниками только после революции. Иные из них и посейчас полуграмотны. Ларец, посланный Гамсуну, был сделан Зубковым, Иваном Ивановичем, песенником, насмешливым стихотворцем, веселым философом. Таких, как он, на селе человек пятнадцать, старейших и почтеннейших. Старейший из них и почетнейший — Иван Михайлович Баканов — возрастом равен Гамсуну. В старой России эти отходники были только «богомазами». Они ездили по России и стандартами, по трафаретам, расписывали церкви Николаями-угодниками, саровскими Серафимами, казанскими божьими матерями и прочими богами и святыми. Об искусстве никто не помышлял. Это село несколько столетий тому назад было монастырским селом. Иконописный промысел был родовым промыслом, передававшимся от отцов детям. Промысел возник у села во владимиро-суздальскую русскую эпоху и стандартами трафаретов пронес через столетия трафареты стандартов владимиро-суздальского иконописного мастерства, навыки и эстетику Рублева. Законсервированное стандартами мастерство семнадцатого века донесено было до семнадцатого года. Его величество — Девятьсот Семнадцатый — выкинуло богомазное искусство в ненадобность вместе с богами и Серафимами саровскими, святым империи и императора Николая Второго. Крестьяне и ремесленники пошли в революцию. Иван Иванович Голиков, Иван Иванович Зубков пошли в мир и в Красную армию. И тогда возникло новое искусство. В горнорудной промышленности и в химико-аналитических лабораториях знают, что в тигеле новых сплавов иль в разложении минералов в качестве отбросов иной раз возникают совершенно неожиданные сплавы, которые никто не искал и не подозревал, прекрасные и необходимые сплавы. Иван Иванович Голиков, Иван Михайлович Баканов, Иван Иванович Зубков были в жизни и в революции крестьяне и ремесленники — они никак не были на хребте эпохи. Их промысел был выкинут за ненадобностью. Мастерство их села осталось в их пальцах и в их глазах. Глаза их и руки были развязаны. Надо было работать, чтобы жить. И первый вместо Георгия-победоносца, жалящего дракона с белого коня, написал Семена Михайловича Буденного на красном коне, в буденновском шлеме, жалящего гидру контрреволюции. Мастерство и традиции Андрея Рублева остались, и Семен Михайлович Буденный стал свят. Возникло искусство. Второй вместо богоматери с Иоанном написал двух юношей, ее и его, под золотым солнцем, среди рублевских гор, в окружении синих и розовых барашков. Работа была названа «Первый поцелуй». Мастерство и традиции Прокопия Чирина не умерли. Поцелуй крестьянских юношей стал свят. Возникло искусство. Третий — Александр Котухин — написал Заседание сельсовета. Это было начало. Художники делали свои работы на папиросных коробках. На помощь пришли, кроме советских дней и дел, Пушкин и русская сказка. Сделаны были Бронепоезд Всеволода Иванова, трактор соседнего колхоза и сказка о Рыбаке и рыбке. На помощь пришло государство.
