Одно лето, когда сгорела моя дача, я снимал дом в деревне Пуньки́, километрах в двухстах от Москвы. Полдома. А во второй половине дома жили хозяева — Петр Фомич и Зинаида Васильевна Пугаевы.
Деревня Пуньки — тихая, полузаброшенная, в пяти километрах от шоссе, в сорока от железнодорожной станции. Тут, как водится, жили одни старики. Из «дачников-фигачников», как здесь говорят, в тот год был только я. А кому еще охота пять часов трястись на поезде, потом полтора — на попутке (если еще она будет) и затем полтора часа плестись по комариной вырубке вдоль зудящей высоковольтной линии?
Деревня, конечно, очень живописная. Березняк — молоко в изумруде. Синее круглое озеро, прямо как из сказки-мультика. В нем — толстые караси, серебряные и холодные, как будто заиндевевшие. С непроницаемыми лицами бойцов без правил. Пахнущие чем-то древним, холодным и сладким.
Кругом поля, перелески, леса. Теплая пыль проселков. Жирное разнотравье. И голубое небо с алебастровыми айсбергами облаков.
Сами Пуньки — три десятка бревенчатых изб, срубленных еще в сороковых годах прошлого века. Многие заброшены и наполовину сгнили. Избы либо некрашеные, либо зеленые, либо голубые, иссиня-серые. Наличники — белые. Облупленные, в шелухе, похожей на яичную.
Пугаевы уже пожилые. Петру Фомичу, по кличке Попугай, «восимисит». Зинаиде Васильевне, «Попугаихе», или «Зинике», — «семисит с гачком». Т. е. «с гаком».
Петр Фомич — розовый, малорослый, плотный старичок в седом ежике, с пронзительно синими хитрыми глазами и с носом картошкой. Здесь говорят — «кортоплей».
Зинаида Васильевна — высокая, прямая, с тонкими и правильными чертами лица, сероглазая, спокойная, рассудительная, хозяйственная. Никогда не торопится и все успевает.
Петр Фомич — очень общительный, разговорчивый и страстный философ, особенно насчет глобальной политики.
Два месяца я прожил в Пуньках и два месяца ежедневно мы с Петром Фомичом философствовали («хвилософствовали»). Вернее — «хвилософствовал» Петр Фомич, а я был поводом и фоном. Особенно подзадоривал Петра Фомича тот факт, что я преподаю в университете и много ездил по миру, «облапил глобус», как он выражается.
Петр Фомич называл меня по-разному: Училка, Очкан, Лягушка-путешественница, Бегунок, Одиссеюшка и еще много как. Совершенно беззлобно. Просто от любви к яркому, образному слову.
Рассуждал он масштабно и парадоксально. Мир рассматривал как некую коммуналку, между обитателями которой — чисто человеческие отношения. Он говорил: «Китаец» вместо «Китай», «Негр» вместо «Африка», «Мериканец» вместо «Америка». Получалось примерно так:
— Тут какая хвилософия? Мериканец, он что?.. Он Японцу, образно говоря, по заднице атомкой съездил, Японец и стих. Хотел Русскому смазать, а Русский — на дулю тебе: я сам сусам. У нас тоже атомка имеется, вот она, гляди… Курчатов, наш мужик лобастый, бороду-то почесал, бяк-бяк — и готово. Утрись, Мериканец. Плачь, Полосатка. Тот и утерся. А тут еще Ляксеич наш вокруг шарика обмахнул. «Поехали!» — говорит. А что? И поехали. А до того-то еще две русские суки почин учредили. Все это при Хруще было, а Хрущ, конечно, гаденыш еще тот…
— А чего так? (это я)
— Скот порезал. Мясные гонки с Мериканцем затеял. «Догнать и перегнать». Перегнал, холера… У нас в Пуньках, образно говоря, до Хруща на тридесять домов тридесять и пять коров было. Вот так, Очкан!..
— Тридцать шесть, — назидательно вставила Зинаида Васильевна, протирая тарелки.
— Здравствуй, мать! Где ж шестая? У всех по одной и на Слободке по две.
— И тебе, балаболка, не хворать. А у Комковых-то?.. Зорька-рыжуха?.. Комолая, с бельмом?.. Забыл?
— А ну тебя! Пять-шесть… Крохоборка-милиметровщица, — улыбнулся Петр Фомич.
— А ты трепло беззаветное, — ухмыльнулась Зинаида Васильевна. — Попугай, как есть. Рта не закрывает. Один сквозняк словесный. В кишки-то не надуло еще за восимисит лет?
— Иди, умница, кортоплю ставь вариться! — шутливо нахмурился Петр Фомич. — И моркшки со сметанкой натри.
«Моркошка» — значит морковь.
— У-у-у! Нача-альство! Страшно. Прямо трясуся вся!
Зинаида Васильевна встала и не торопясь вышла из комнаты.
— Полвека маюсь с язвой, — счастливо подмигнул мне Петр Фомич, мотнув головой в сторону двери. — Полвека и, образно говоря, три года.
— Так сколько коров осталось в Пуньках? — вернулся я к «хвилософии».
— Семь. Остальных скопытили. Пустили под тесак. Чтоб Мериканца перегнать. Зато в космос прокатились. Гагарин с Терешковой. Космос заместо буренок. Вот как. Гляди в люминатор, а жрать не проси. Вот. А потом Мериканец опять русского сделал. В смысле Луны. Я, Бегунок, так мыслю, что Русскому Мериканца никогда не удюжить. Мериканец Русского как пить победит.
— Это почему?
— Русский — через край добрый обормот. Мериканец, он как беседует? Он для начала тебе в нюх кулаком — раз!.. А потом под дых еще раз — тяп! А потом по виселке по причинной коленцем — дзынь!.. Чтоб ты забыл, как «мама» говорить. Чтоб ты наполовину помер. А уже затем вежливо тебе предлагает дружиться. Условия оглашает. Вроде того я тебе, образно говоря, полено, а ты мне — избу. А если ты опять, милдружочек, не согласен на такие выгодные для тебя, закадычного братана, условия, он тебя, как йогу, в рулон скатает, уши к заднице прикнопит и все твое добро и возьмет. А еще и документ по всей форме составит, что именно так оно и будет до самого конца честно и справедливо и обратного пути нету. Согласно контракта. Таким вот образом. Нет. Если Мериканец пришел — расплетай лапти.
