Все мы были ребенками, и вот что из ребенков получается.
Леонид Леонов «Вор»
Я видела упадок плоти
И грубо поврежденный дух,
Но помышляла о субботе,
Когда родные к ним придут.
Белла Ахмадулина (Из «Больничного цикла»)
Сборник прекрасных статей, сильно и свободно написанных профессионалами высокого класса, отвечает на многие вопросы: что такое классическая психодрама в Европе сегодня, чего она как метод требует от психотерапевта, как «техники» соотносятся с «вдохновением» и — что, возможно, для нас важнее — каким потребностям, какому запросу этот метод отвечает в наибольшей мере. Или, если угодно, за какие проблемы отваживается браться.
«Спецконтингенты», встающие со страниц сборника, — по большей части те, с кем работать трудно и о ком «приличная публика» предпочла бы вообще не помнить. Заключенные, умственно отсталые подростки, онкологические больные, дети, пережившие сексуальное посягательство, взрослые, выросшие в дисфункциональных семьях… Жертвы, преступники, сирые, убогие… К тому же ясно, что это — именно те «клиенты», которые вообще (и в психотерапии — в частности) не склонны рефлексировать, анализировать, осознавать: одним, что называется, нечем, другим — слишком страшно, третьи вообще не верят никаким словам и в грош их не ставят. Описанная в других главах работа с обычными (даже очень трудными) подростками и нормальной (даже крайне сложной) семьей воспринимается на этом фоне почти идиллической картиной, напоминающей о том, что «ведь где-то есть простая жизнь и свет…»
Адам Блатнер, чьи книги известны каждому психодраматисту, писал: «Профессионалы, обладающие самым высоким статусом, в качестве своего «экономического контекста» избрали частную практику. Тем же проблемам, с которыми обычно обращаются к частнопрактикующим психотерапевтам, в наибольшей мере отвечали аналитические подходы.
Уже одно то, что Морено издавна работал с заключенными, умственно отсталыми, психотиками, слишком контрастировало с интересами большинства профессионалов и делало его «базу данных» едва ли пригодной и применимой для них. Правда, уже начиная с 60-х годов появляется множество работ, убедительно показывающих эффективность психодрамы и по отношению к «стандартным невротическим проблемам».[1]
Заметим сразу: это сказано представителем метода, его верным рыцарем и многолетним толкователем, который нисколько не сомневается в могуществе психодрамы, но и не может не замечать ее давней, еще от самого Джей Эл Морено пошедшей склонности к скорбным, неуютным и опасным пространствам. И поскольку сам метод не признает «просто совпадений», можно считать неслучайным и то, что он как нигде в мире прижился и расцвел в Латинской Америке с ее диктатурами, карнавалами, страшной и свежей памятью о бесследно исчезающих людях, трущобами и экзотической (для более благополучного мира) «фактурой»…
Интересно также и то, что из всех представителей всех методов психотерапии именно психодраматисты первыми появились в России с программой настоящего — многолетнего и систематического — обучения методу. Хотя, казалось бы, «что он Гекубе»…
Предсказывать судьбу русской психодрамы — дело неблагодарное, у нас вообще с предсказуемостью плохо, да и клиенты говорят на своем чудесном, корявом языке, что, мол, «у нас вся жизнь — сплошная психодрама», то есть и так страстей-мордастей через край. (Кстати, именно то, что слово кажется понятным, создает специфические трудности для профессионала, взявшегося работать этим методом: одних потенциальных клиентов оно пугает сразу, другие, наоборот, «крови жаждут». Первых больше.)
Как бы там ни было, но встреча российского профессионального сообщества с психодрамой совершенно закономерна, хотя она готова к ней, пожалуй, больше, чем мы.
…Однажды (и не так давно, но все равно в другой жизни — быстро они у нас мелькают) у автора этих строк состоялся достопамятный разговор с Йораном Хёгбергом, первым учителем, которому мы во многом обязаны всей короткой историей психодрамы в России. Говорили, понятное дело, о ней и — контрапунктом — о том, что в тот момент было за московским окном: о помойке. Как раз тогда ее стало особенно много, а город казался просто умирающим — почти Венеция, только не так красиво. Как раз тогда поэзия распада и полураспада сменила искусственный оптимизм предыдущей эпохи, и уже просто не стало такой пакости, которая не была бы произнесена и адресована, эксгумирована или, напротив, напророчена. И все это оказалось странно, непрямо связано с главной темой разговора — спецификой реагирования, сопротивления в частности, в российских психодраматических группах: как водится, на одно «да» — три-четыре «нет», упрямое уклончивое недоверие вперемешку с жаждой немедленного чуда, изощреннейшие способы запутывания, размывания, выворачивания наизнанку всякого простого позитивного сообщения… ну, и конечно, легендарные опоздания… Мы дружно, усилиями маленькой международной команды пытались связать свой личный и групповой опыт с историческим контекстом, разница была лишь в том, что одни участники разговора видели эту связь как бы со стороны, другие — сидя в этом самом контексте по уши: мы знали слишком много деталей, на пальцах пытались их описывать… А Йоран тогда сказал, что наблюдения наши верные, но неоплаканные могилы важнее «помойки» — в буквальном ли, в переносном ли смысле слова.
