Рабочий день профессора Гарварта начинался с чашечки кофе. Пил он его несладким, и вовсе не потому, что сахар вреден – просто так ему больше нравилось. Он пил, заряжаясь энергией на ближайшие два-три часа. Кондитерскую выпечку в таких случаях он не признавал – считал, что кофе с булочкой – это такое же святотатство, как песнопение в церкви под фонограмму.
На протяжении трех лет каждый день ровно в восемь часов двадцать пять минут он заходил в маленькую уютную кофейню в одной из старых улочек Москвы, без четверти девять заканчивал кофейную церемонию, три минуты ему хватало, чтобы попасть во двор старинного дома, где на правах аренды он владел двумя небольшими комнатками в подвальном помещении. Отдельный вход с торца дома – под коричневой черепичной крышей, решетчатая калитка, небольшой спуск по железобетонной лестнице, бронированная дверь, открывающаяся двумя ключами. На то, чтобы справиться с замками, обычно уходило две минуты. Еще четыре минуты занимала подготовка к работе – вынуть из портфеля и положить в холодильник два бутерброда, завернутых в фольгу, смочить ветошь под краном и протереть вывеску над входом «Частное детективное бюро „Гамма“.
«Гамма» в понимании профессора Гарварта ассоциировалась не столько с третьей буквой греческого алфавита, сколько с множественным числом – гамма чувств, гамма красок... И люди, решившие обратиться к нему за помощью, должны были понять, что могут рассчитывать на услуги специалиста-универсала.
Три с половиной минуты профессор Гарварт уделял цветам в маленькой приемной – взрыхлял по мере надобности землю в горшочках, поливал.
Три с половиной секунды он уделил своей внешности. Глянул на себя в зеркало, складной расческой пригладил элегантную щеточку усов в стиле Эролла Флинна, щелчком пальцев сбил соринку с лацкана пиджака.
Ему было сорок два года. Роста чуть выше среднего, в меру широкие и сильные плечи. Высокий массивный лоб, брови узкие, но густые и плотно сбитые – они тянулись до самой переносицы, сливаясь и с ней, и с самим носом, образуя фигуральное подобие крестовины боевого древнегреческого шлема. Маленькие плотные ушки, чем-то похожие на прилепленные к голове пельмени. Губы узкие – суровые, но легко принимающие задумчиво-капризное выражение. Подбородок широкий и тупо срезанный, как штык большой саперной лопаты. Глаза – два потухших вулкана, жерла-зрачки черные, глубокие. Вулканы эти могли проснуться в любую минуту, пыхнуть жаром и плеснуть раскаленной лавой.
В одежде он предпочитал классический стиль. Темно-серый костюм в плохо различимую широкую полоску. Ладная фигура позволяла ему носить чуточку приталенный пиджак – с английским воротником, однобортный, на четырех пуговицах. Еще он носил фетровую шляпу, но не столько для форса, сколько для того, чтобы скрыть крупные залысины на голове, которые, впрочем, ничуть его не портили – придавали ему солидности, подчеркивали мужскую зрелость. Широкая трость с поперечным набалдашником из слоновой кости также имела сугубо практическое назначение – в случае дождя она легко превращалась в зонт.
Еще две минуты с небольшим профессор Гарварт устраивался за своим рабочим столом. И ровно в девять ноль-ноль на чистом листе своего еженедельника он вывел запись: «28 июня 2005 года от Р.Х. Начало рабочего дня». И замер в ожидании посетителей.
Если клиент появлялся, то профессор Гарварт начинал работать с ним, если нет, то ровно в одиннадцать часов он включался в текущую работу – розыск, слежка, наблюдение... Редко, но случалось, что работы было с избытком, но чаще всего он бездействовал по причине отсутствия таковой. Сегодня был как раз такой случай.
За последний месяц к нему за помощью обратилось всего четырнадцать человек. И хотя Гарварт настаивал на собственной универсальности, одиннадцать из них получили вежливый, но категоричный отказ. Дело в том, что профессор не жаловал слежку за неверными супругами и даже на безрыбье не брался за нее. Также он отказывал в розыске домашних животных. Он предпочитал работу цельную, интересную: поиск пропавших людей, расследование пусть и мелких, но преступлений. Он был глубоко убежден в том, что лучше простой в работе и упущенная выгода, нежели суетная возня в скорлупе выеденного яйца...
Когда Гарварту нечем было заняться, он мог часами сидеть на своем месте в ожидании клиента – как паук на паутине в предвкушении сытной встречи с зазевавшейся мухой. У него не было помощников, он экономил на секретарше, поэтому никто не мог нарушить его покой. Телевизор в его кабинете был выключен, радиоприемник также не работал, часы на столе были электронными – без тикающих ходиков, сплит-система отключена. Поэтому тишина вокруг него была такой густой, что казалось, по ней можно плыть, проталкиваясь вперед движением рук...
На электронном табло высветилось двенадцать часов пятьдесят девять минут, когда тишину в кабинете нарушила соловьиная трель. Ипполит Гарварт нажал на клавишу дистанционного пульта, и на экране телевизора высветилась картинка с камеры наружного наблюдения. К нему пожаловал посетитель – пожилая женщина с высокой прической, мода на которую прошла еще лет двадцать назад. Высокий морщинистый лоб, массивные очки с цепочкой на шее, двойной подбородок с кручеными волосками на нем, расплывшаяся фигура, на которую, как чехол на машину, был натянут закрытый сарафан из темно-серой плотной материи на толстых бретелях. Шиньон на голове держался с помощью открытой заколки с блестящими камушками, на ушах массивные золотые сережки ей под стать, но с более крупными камнями. Возможно, это циркон и фионит, а может, настоящий брильянт. Профессор Гарварт разбирался в драгоценностях и мог отличить настоящие бриллианты от искусственных, но только с очень близкого расстояния. Именно это он и намеревался сделать, нажимая на кнопку, которая привела в действие механизм открывания дверей.
