Транспорт был загружен и готовился к отплытию в полночь. По трапу шаркали ноги. Отовсюду раздавалось пение. Многие молча прощались с Нью-Йоркской гаванью. При свете погрузочных огней поблескивали знаки различия.
Джонни Квайру не было боязно. Его руки в хаки дрожали от состояния взвинченности и неопределенности, а не от страха. Он держался за перила и думал. Погруженный в раздумья, он словно замкнулся между светлыми створками раковины и отгородился от корабельного шума и гомона солдат. Он думал о днях минувших.
Всего несколько лет назад…
Дни проходили в зеленом парке, у ручья, под тенистыми дубами и вязами, на скамейках с посеревшими сиденьями и пестрыми цветами. Отроки, и он в том числе, скатывались с крутых склонов мальчишечьей лавиной, кубарем, с гиканьем и гоготом.
Иногда они обстругивали куски дерева, прилаживали к ним бельевые прищепки вместо спусковых механизмов для натягивания резиновых колец, служивших боеприпасами, и пуляли ими сквозь летний воздух. А бывало, они вооружались пистолетами, которые стреляли пистонами, и, целясь, бабахали из них друг в друга. Но пистоны большинству были не по карману, и приходилось наводить грошовые револьверчики и вопить:
— Бах! Ты убит!
— Бах-бах! Попал!
Но все было не так уж просто. Вспыхивали споры — быстрые жаркие, короткие — и через минуту гасли.
— Бах! В точку!
— Еще чего! Промахнулся на милю. Бум! А я попал!
— Ты тоже промазал! Ты не мог в меня попасть. Я же тебя подстрелил. Ты убит. Как ты мог в меня выстрелить?!
— Я уже сказал, ты промазал. А я увернулся.
— От пули не увернешься. Я целился прямо в тебя.
— Все равно я увернулся.
— Черта с два. Ты всегда так говоришь, Джонни. Так нечестно. Ты убит. Падай!
— А я сержант… Я не могу умереть.
— А я старше сержанта. Я капитан.
— Если ты капитан, то я генерал!
— А я генерал-майор!
— Я так не играю. Ты мухлюешь.
Вечный спор за верховенство. Расквашенные носы, дразнилки, обещания возмездия, мол, «все папе расскажу». И все это — неотъемлемая часть жизни дикого необузданного жеребенка одиннадцати годков от роду с искривленными зубами и без удил весь июнь, июль и август.
***
И только к осени родители приезжали за тобой и прочими огненными жеребчиками, чтобы стреноживать и клеймить за ушами мылом с водою и ставить в стойло с краснокирпичными стенами и ржавым колоколом на башенке…
Было это не так давно. Всего… семь лет назад.
Внутренне он все еще оставался ребенком. Его тело выросло, вытянулось, возмужало, загорело, окрепло, грива рыжих волос потемнела, резко обозначились черты лица, челюсть и глаза, огрубели пальцы и костяшки. Но его мозг отставал от общего телесного развития, оставаясь зеленым, незрелым, забитым пышными высоченными дубами летом, журчанием ручья и мальчишками, бегавшими по лесным излучинам с криками «сюда, ребята, срежем угол, перехватим их у Оврага Мертвеца!».
Надрывались корабельные гудки. Эхо отскакивало от железных домов Манхэттена. Загрохотали поднятые трапы. Раздавались возгласы.
Джонни Квайр вдруг это осознал. Его необузданные мысли перепутались из-за того, что корабль уже взял курс на гавань. Он чувствовал, как дрожат его пальцы, сжимавшие ледяную сталь поручней. Парни распевали «Долгий путь до Типерари», устроив уютную кутерьму.
— Не бери в голову, Квайр, — сказал кто-то.
Эдди Смит подошел и взял Джонни Квайра под руку.
— О чем призадумался?
Джонни уставился на мерцающие черные воды.
— Почему я не в четвертом классе?
Эдди Смит тоже посмотрел на воду и усмехнулся:
— С чего вдруг?
Джонни Квайр объяснил:
— Я всего лишь ребенок. Мне только десять лет. Я люблю ролики, мороженое и шоколадки. Я хочу к маме.
Смит потер свой маленький бледный подбородок.
— Квайр, у тебя самое что ни на есть несусветное чувство юмора. Дай мне разобраться. Ты произнес все это с совершенно отсутствующим выражением лица. Кто-нибудь другой подумал бы, что ты говоришь серьезно…
Джонни из любопытства сплюнул разок за борт, чтобы посмотреть, далеко ли до воды. Оказалось, не так уж далеко. Затем он попытался разглядеть, куда же шлепнулся его плевок и как долго он не исчезает из виду. Опять оказалось, совсем недолго.
Смит сказал:
— Вот мы и отплыли. Не знаю, куда, но отплыли. Может, в Англию, может, в Африку, а может, кто его знает!
— А те парни честно играют, рядовой Смит?
— Что?
Джонни Квайр сделал жест.
— Если ты там стреляешь в тех парней, то они должны упасть, правда?
— Еще бы. Но с чего ты?..
— И если ты их подстрелил первым, они не могут выстрелить в ответ?
— Первое правило на войне. Ты стреляешь в него первым — он выходит из боя. А зачем ты?..
— Тогда порядок, — сказал Джонни Квайр.
Напряжение в его желудке спало, и живот приятно смягчился. Пальцы легко и непринужденно покоились на поручнях и ничуть не дрожали.
— Раз это — первое правило, рядовой Смит, тогда мне нечего бояться. Я буду играть. Я буду играть в войну, как надо.
Смит уставился на Джонни.
— Если ты собираешься играть в войну так, как о ней разговариваешь, то смешная же это будет война, скажу я тебе.
Корабельный гудок ударил по облакам. При свете звезд корабль вышел из Нью-Йоркской гавани.
И Джонни Квайр всю ночь напролет спал, как плюшевый мишка.
