Думаю, что небольшая зеленоватая статуя человека в парике верхом на лошади — одна из самых знаменитых статуй в мире. Я сказал Кэри:
— Видишь, как блестит правое колено? Его так же часто терли на счастье, как ногу Святого Петра в Риме.
Она старательно, ласково потерла колено, словно его полировала.
— Ты веришь в приметы? — спросил я.
— Да.
— А я нет.
— Я до того суеверна, что никогда не пройду под лестницей. И бросаю соль через правое плечо. Стараюсь не наступать на трещины в асфальте. Милый, ты женишься на самой суеверной женщине в мире. Столько вокруг несчастных. А мы — счастливые. И я не хочу рисковать.
— Ты так здорово терла его колено, что нам должно очень везти за игорным столом.
— Я просила не о том, чтобы нам везло за игорным столом, — сказала она.
В ту ночь я думал, что нам начало везти еще в Лондоне, две недели назад. Мы собирались обвенчаться в церкви Святого Луки на Мейда-хилл и поехать в свадебное путешествие в Борнмут. Нельзя сказать, чтобы эта поездка была очень соблазнительной, но мне было в высшей степени наплевать, куда мы поедем, раз там будет Кэри. Мы могли бы себе позволить и Ле-Туке, но решили, что в Борнмуте будем больше предоставлены себе, потому что Ремеджи и Труфиты тоже собирались в Ле-Туке.
— К тому же ты просадишь там все наши деньги в казино, — сказала Кэри, — и нам придется тут же вернуться домой.
— Я слишком хорошо умею считать. Весь день имею дело с цифрами.
— А тебе не будет скучно в Борнмуте?
— Нет. Скучно мне не будет.
— Жаль, что это у тебя второй медовый месяц. Первый, наверное, был такой увлекательный — в Париже?
— Мы могли раскошелиться только на то, чтобы провести там конец недели, — уклончиво ответил я.
— Ты ее ужасно любил?
— Послушай, это же было больше пятнадцати лет назад. Ты еще и в школу тогда не пошла. Разве я мог столько времени тебя ждать?
— А разве ты меня ждал?
— В тот вечер, когда она от меня ушла, я пригласил Ремеджи на обед и выставил ему самое лучшее шампанское, какое было. Потом пошел домой и проспал девять часов прямо поперек кровати. Она была из тех, кто ночью лягается, а потом говорит, что ты слишком много занимаешь места.
— А что, если я буду лягаться?
— Это совсем другое дело. Надеюсь, что ты и правда будешь лягаться. Я тогда буду знать, что ты рядом. Ты подумала, как мы много времени теряем на сон и совсем не знаем, что в это время творится? Четверть жизни.
Ей долго пришлось это высчитывать. Она не так легко управлялась с числами, как я.
— Больше, — сказала она, — гораздо больше. Я люблю спать по десять часов.
— Тем хуже. И восемь часов в конторе без тебя. А еда, эта кошмарная необходимость принимать пищу?
— Я постараюсь лягаться, — сказала она.
Этот разговор происходил за вторым завтраком в тот день, когда началось наше так называемое везение. Мы старались при любой возможности вместе закусывать в «Волонтере», который находится сразу за углом моей конторы. Кэри пила сидр и утоляла свою неумеренную страсть к холодным сосискам. Я не раз видел, как она подряд съедала пять штук, а потом закусывала крутым яйцом.
— Если бы мы были богаты, — говорил я, — тебе не пришлось бы тратить время на стряпню.
— Да, но ты подумай, сколько времени мы бы тратили тогда на хорошую еду. Видишь, эти сосиски я уже доела. А с икрой мы бы еще не успели расправиться.
— А потом была бы рыба под белым соусом...
— Молоденький жареный цыпленок со свежим зеленым горошком.
— Суфле «Ротшильд».
— Нет, пожалуйста, не богатей, — сказала она. — Может, мы вовсе друг другу и не понравимся, если будем богатыми. А вдруг я стану толстая и облысею...
— Ну и что? Для меня это ничего не изменит.
— Еще как изменит, — сказала она. — Сам знаешь.
И на этом разговор сразу прервался. Она была достаточно зрелой, чтобы трезво оценивать жизнь, но еще не усвоила, что трезвым оценкам не место в разговоре, когда ты счастлив.
Я вернулся в огромное здание нашей конторы, где повсюду было только стекло, стекло, стекло, сверкающие мраморные полы и современная скульптура в альковах и нишах, как статуи в католических церквах. Я служил заместителем бухгалтера (уже не очень молодым заместителем бухгалтера), и сама громада нашей фирмы, казалось, не сулила мне повышения по службе. Для того чтобы подняться с первого этажа повыше, надо было мне самому стать какой-нибудь статуей.
В тесных, неудобных городских конторах люди умирают, и тогда старые джентльмены с диккенсовским любопытством смотрят на людей помоложе. Здесь же, в этих больших учрежденских покоях, где шумят счетные аппараты, стучат телетайпы и тихо стрекочут машинки, чувствуешь, что человек, не обучившийся в административном колледже, не имеет будущего. Едва я сел за стол, как громкоговоритель произнес: «Мистера Бертрама просят в комнату десять». (Мистер Бертрам — это я.)
— А кто там, в комнате десять? — спросил я.
Никто этого не знал. Один из служащих предположил:
— Наверное, эта комната на восьмом этаже. (Сказал он это благоговейно, словно речь шла о вершине Эвереста — восьмой этаж был предельной высотой на пути к Небу, которая нам разрешалась в те дни советом Лондонского графства.)
