Вот послушай, сынок, давнюю историю. Она со мной приключилась, поэтому никаких измышлений – только то, что сам видел и слышал. Почти семьдесят лет прошло, а помню, будто вчера это было.
Значит, окончил я в шестнадцатом году гимназию, Первая мировая война тогда шла… И очень хотел поступить на медицинский факультет. Но для так называемых лиц иудейского вероисповедания существовала до революции «процентная норма». Внутри «черты оседлости», где жить им разрешалось, то есть в основном в губерниях на территории нынешних Польши, Украины, Белоруссии, «норма» помягче была. В тамошние университеты лиц иудейского вероисповедания разрешалось принимать не больше десяти процентов от общего числа слушателей. Напротив, в Петербурге и Москве норма составляла только три процента. А в нашей Одессе – пять. Но заметь: дискриминация основывалась именно на религиозной принадлежности. Если еврей крестился, все ограничения для его учебы и места проживания сразу отпадали… Не то, что при родной советской власти, когда даже наиболее пронырливые евреи, не побрезговавшие пролезть в партию, все равно четко понимали – они граждане второго сорта.
Что это такое – «пятипроцентная норма» для Одессы, где в начале века около половины населения были евреи? Ну-ка прикинь… Получается, что на каждое «иудейское» место в нашем Новороссийском университете, так он тогда назывался, в среднем приходилось в десять раз больше претендентов, чем на место, предназначенное для не иудея. И ведь это – еще без учета еврейских ребят со стороны, которые приезжали из разных украинских и белорусских местечек, чтобы тоже попытать счастья в Одессе.
В отличие от «великой эпохи строительства коммунизма» взяток тогда при поступлении в высшее учебное заведение не давали и не брали. Да и денег на это у моих родителей, будь благословенна их память, не нашлось бы: заработки у твоего деда были скромные, а в семье как-никак росло пятеро детей. Словом, при поступлении в университет все зависело от знаний, полученных в гимназии. Что тут тебе сказать?.. Занимался я вроде бы неплохо, но среди лучших учеников никогда не числился. Поведение у меня хромало, хулиганистый был, маму периодически вызывали в гимназию для объяснений. Да любил часами гонять мячик – футбол как раз входил в моду в России. Да в старших классах еще интерес к прекрасному полу пробудился. На учебу времени оставалось немного.
Короче, в Новороссийский университет я не прошел. Где мне было тягаться с молодыми «зубрилами», все гимназические годы горбившимися над учебниками столь же самозабвенно, как их деды горбились над талмудом… Хотя потом встречал я немало подобных «зубрил», которые во взрослой жизни ничего стоящего так и не добились.
Провалившись при поступлении на медицинский факультет в Одессе, прослышал я от кого-то, что есть вакансии на этом факультете в Дерпте. Дерпт – так нынешнее Тарту называлось. Да вот беда: Прибалтика была вне пределов «черты оседлости». И значит, чтобы поступить в тот университет, мне требовалось разрешение Министерства народного просвещения. Можно было, конечно, послать прошение об этом по почте. Но письма долго ходили, про авиапочту тогда никто и не слыхал. Да и не было никакой уверенности, что ответ будет благоприятный. Вот и пришла тогда в мою семнадцатилетнюю голову внезапная идея – поехать и прошение подать лично. Надеялся: мол, если самому обивать пороги министерских кабинетов, вдруг да какой-нибудь чиновник снисхождение окажет.
Был конец июля… Нет, не в Петербург я поехал, запамятовал ты. Когда в четырнадцатом году война с немцами стряслась, власти срочно переименовали Петербург в Петроград – чтобы и духу немецкого в названии не осталось. А что до простых людей, то как прежде они столицу звали, так и продолжали звать – Питер.
Денег на дорогу просить дома не стал, лишних денег в семье не было. К тому же, если бы папа – дед твой – узнал заранее о моем авантюрном плане, запретил бы он эту поездку. Вот и пошел я на поклон к бабушке, маминой маме, – в главных любимцах у бабушки числился. Она уже много лет вдовствовала. Чтобы прокормить себя, занималась знахарством, корешки какие-то собирала, листочки, сушила их, настои делала. Жила она возле «Привоза», многие торговки с базара навещали ее, лечили свои хвори, оставались довольны. Так что бабушка не бедствовала; иногда, в безденежные дни, бегала к ней мама, перехватывала несколько рублей.
Поведал я бабушке о своем намерении ехать в столицу, чтобы подать прошение. Попросил ссудить деньгами – хотя бы только на билет в вагоне третьего класса туда и обратно. Собрала она недовольно складки вокруг беззубого рта, помолчала. Но потом достала-таки из комода просимую сумму, протянула мне, погладила по голове.
От бабушки направился я прямиком на вокзал – пока она не сообразила сообщить маме о моем плане. Купил билет. И уже через час в вагонном окошке дернулись и поплыли назад пыльные акации одесского вокзала. Помнишь замечательные строчки Блока про железную дорогу тех лет? «Вагоны шли привычной линией, подрагивали и скрипели; молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели». Желтого цвета были вагоны первого класса. Синие – второго. А я ехал в зеленом вагоне третьего класса, где плакали и пели простые русские люди. И пили тоже – пили самогон прямо из горлышка, а для маскировки обертывали бутылку тряпочкой. Официально, ввиду войны, «сухой закон» существовал. Да только никто его не соблюдал. Ни наверху (начиная с самого батюшки-царя), ни внизу. Типично российское отношение к любому закону…
