Европа оставила нас в покое; война нам не угрожает; иностранные кабинеты нас не муштруют; мы теперь одни с нашими внутренними затруднениями. Что же? Лучше ли нам от этого? Благонадежно ли наше положение? Сильнее ли мы? Успешнее ли можем мы теперь справляться с нашими затруднениями? Должно сознаться, что зло всегда становится тем глубже и опаснее, чем оно менее на виду. Внешняя опасность возбуждала наши силы, она делала нас чуткими, она делала нас зоркими, она примиряла наши разногласия, она сливали нас в одно могущественное чувство, она давала нам высокие минуты энергического народного чувства. Теперь внешняя опасность удалилась, а вслед за ней не угаснет ли и вызванное ею чувство, не упадут ли и возбужденные ею силы? Когда нас презирали, когда нас считали народом умершим, — на нас действовали угрозами; но когда убеждались, что наш народ в крайних случаях способен к отпору, что внешняя опасность будит его и поднимает на ноги, тогда призрак внешней опасности мгновенно исчез; нас оставили в покое с тем, чтобы мы еще глубже, чем прежде, погрузились в обычную апатию.
В чем заключается наше зло? Наше зло заключается в нашей апатии. У нас нет личной предприимчивости, нет частной инициативы, нет самостоятельно действующих общественных сил; все делается у нас общей безразличной правительственной силой: вот что представляется каждому при первом взгляде на нашу жизнь, вот что ставят нам в упрек и свои, и чужие. Если эти упреки справедливы, — то чего могут желать наши недоброжелатели и чего можем желать мы сами? Нашим недоброжелателям естественно желать, чтобы такое состояние продлилось и упрочилось, а нам самим естественно желать, чтобы оно прекратилось. Но наши недоброжелатели очень хорошо знают, чего им требуется, а мы, к сожалению, не всегда идем к своей цели и не всегда знаем, чего хотим. У нас образовалась привычка уничижать свой народ, и мы делаем это с какой-то странной похвальбой, мы делаем это с каким-то болезненным наслаждением. Мы уничижаем свой народ не только перед другими великими историческими народами, но и пред клочками разных чуждых народностей, вошедших в состав нашего государства и занимающих его окраины. Все и все лучше и способнее нашего народа. Но странное дело! Мы не отдаем себе отчета в том, что наше зло именно и происходит от того, что мы сами добровольно уничижаем себя и сами добровольно отказываемся от тех выгод, которые прельщают нас у других. Мы не видим у себя личной предприимчивости и частной инициативы, мы не видим у себя живого и плодотворного развития общественных сил и нам это, конечно, не нравится, и мы восклицаем: "Как все у нас пустынно и мертво! Как мало в нашем народе инстинктов свободы и самостоятельной деятельности! Как мало в нем условий живого и плодотворного движения! Как мы скудны! Как мы непроизводительны! Как мало у нас живых сил, энергичных действий, оригинальных характеров! Как поверхностно и ничтожно наше образование! Как шатки наши мнения!" Это обычная тема жалоб и суждений, которые раздаются повсюду. Но ни теоретики, ни практики наши никак не догадываются, что эти замечаемые ими явления, которые, по-видимому, так огорчают их, не происходят и не могут происходить из жизни; они не догадываются, что эти печальные явления суть последствия их же собственных понятий о своем народе; они не догадываются, что эти явления порождены господствующими у нас теориями и ведущейся согласно с этими теориями практикой. Люди, которые сетуют на скудость и бессилие нашей народной жизни, сами в то же время будут протестовать против того, что могло бы дать ей ход, возбудить и поднять ее. Напрасно ссылаются они на естественные свойства нашего народа: всякий народ есть народ, как и всякий человек есть человек. Всякий народ, как и всякий человек, обладает своей долей сил и может жить и действовать в их мире; но чтоб обнаруживать признаки жизни, для этого надо двигаться и действовать, для этого живой организм должен свободно владеть своими членами. Скажите это тем людям, которых у нас так много и которые преклоняются перед всяким проявлением жизни у других народов, — скажите им, что и у нас может быть то же, что у других, если мы сколько-нибудь освободим нашу жизнь от тяготеющих над ней, чуждых ей и сковывающих ее теорий, если мы внесем в нее единственно плодотворное начало всякой деятельности, начало свободного соревнования сил, если мы каждой деятельности предоставим огражденное законом и обеспеченное развитие, — они никак не поймут вас и не захотят вас слушать. Они будут отвечать вам по Луи-Блану или по Прудону, или будут ссылаться на грубость и невежество народа, как будто в других странах массы народа отличаются особенным образованием, как будто в других странах, издавна пользующихся более или менее самостоятельным развитием общественной жизни, высшие массы общества были всегда образованнее высших классов нынешнего русского общества. Нет, дело не в утонченности образования, английские сквайры прошлого столетия отнюдь не были образованнее нынешних русских помещиков; вся сила заключается в условиях общественной организации и личной самостоятельности людей. Только предоставленная себе жизнь вырабатывает характеры; только она создает и гражданственность, и истинное образование, и богатство.
