1943 г. СССР.
Свердловская область.
ГУКР НКО «СМЕРШ»
по СибВО[1].
— Ты это, милай, в зенки-то мне своим прожектором не сверкай! — Я надсадно кашлянул в кулак, закрывая глаза, обожженные ярким светом настольной лампы, ладонью свободной руки.
Допрос длился вот уже третий час, и в моем горле, застуженном в заснеженных Уральских отрогах, стоял огромный болезненный ком, который я все никак не мог сглотнуть. Распухшие гланды продирало, словно по ним ежесекундно елозили крупным наждаком. Ну, оно и понятно, в моем-то возрасте в минус тридцать босиком по закорженевшему насту двое суток шлепать — дело совсем неблагодарное. Я бросил мимолетный взгляд под стол на свои почерневшие и раздутые ступни, торчавшие из-под растрепанных в мохру кальсон. Страшно, сука, аж зубы заломило, словно воды ледяной из глубокого колодца хватанул! Хотя, сколько у меня тех зубов осталось? Родных, а не пластмассовых, что на присосках? Где ты, как говорится? Нету! Неча там ломить! Не осталось ничего — фикция одна. Фантомные ощущения, как умники в белых халатах любят говорить.
Я попробовал шевельнуть изуродованными пальцами: визуально работают. И это радует! Но, сука, ведь не чувствую же их ни черта! Отморозил напрочь! Как бы вообще без «копыт» не остаться!
Напротив меня, за дубовым конторским столом, посверкивая блестящими звездочками на новеньких погонах, сидели двое: совсем молоденький рыжий младлей с лицом, усыпанным крупными веснушками и нездоровым детским румянцем на щеках, и потрепанный временем, а также, похоже, тяжелой службой и судьбой, нелюдимого вида капитан с землистого цвета лицом, побитым оспой. Младлей что-то усердно выводил перьевой ручкой на сером листке бумаги, время от времени роняя кляксы на протертое до дыр зеленое сукно, которым была покрыта массивная столешница.
— Капитан, будь человеком — не свети! — еще раз попросил я, хотя каждое слово отдавалось в горле острой болью. Но бьющий в глаза свет причинял не меньшие страдания.
Но сучий потрох даже и ухом не повел, продолжая усиленно терроризировать мое и без того слабое зрение.
— У меня хоть и катаракта на весь левый глаз, но правый еще мал-мала фунциклирует! — Я сделал над собой усилие и выдавил еще пару фраз. — А то окончательно ослепну к чертям, и будешь тогда со своим вялым хером, как гребаный лозоходец, над картой елозить в поисках возможной дислокации противника…
— А почему вялым? — Неожиданно проявил интерес младлей, оторвав голову от своей писанины.
— А потому, — горло ожгло совсем уж непереносимой болью, но я продолжил насмешливо выхаркивать слова, — если начальство узнает, что вы, дуболомы, слили в сортир такую ценную информацию — поимеет вас обоих в извращенной форме! — Нарываться на неприятности абсолютно не хотелось. Но если нарываться, так уж по-крупному — а то мы совсем никуда не двигаемся. — Капитана, стал быть, первого оприходуют — как старшего по званию, ну, а тебя, красавчик — на сладкое оставят! После такого надругательства над вашими девственными задницами… Или уже не девственными?
— А ну прекратить балаган! — Неожиданно заорал капитан, нервно дернув ноздреватой щекой и засадив со всей дури ладонью по столешнице.
Подпрыгнувшая от удара чернильница не устояла и перевернулась, заливая и без того замызганное сукно очередной порцией черной краски.
— Товарищ капитан… — Младлей поспешно поставил чернильницу обратно и принялся промакивать пятно большим деревянным пресс-бюваром[2]. Но протокол допроса, залитый разлившимися чернилами, был безвозвратно испорчен. — Вся работа насмарку!
— Перепишешь! — небрежно бросил подчиненному капитан. — Не отсохнут ручонки-то! А еще раз вякнешь — на передовую отправлю! Первым же эшелоном! Понял?
— Так точно, товарищ капитан! — испуганно отозвался младлей, вновь утыкаясь глазами в чистый лист бумаги, поспешно выдернутый из толстой стопки на подоконнике.
— Итак, дед, — угрожающе произнес капитан, тяжело навалившись на стол локтями и демонстративно поигрывая желваками, — даю тебе еще один шанс! Последний! Будешь и дальше запираться — поставлю к стенке! Что ты, сука, делал на заброшенной узкоколейке в селе Филькино? Диверсию замышлял? Какую? Кто готовил к заброске в наш тыл? Кто разрабатывал операцию? В какой диверсионной школе Абвера проходил обучение? Кто командир…
— Дурилка ты, картонная, капитан, — устало произнес я, едва сдерживая внезапно навалившийся горячечный озноб. Уже все мое тело горело, словно в адском огне, а голова нехило так кружилась. Похоже, температура зашкаливает. И боюсь, что долго мой изношенный старческий организм такого издевательства над собой не перенесет. Да и то странно, что столько продержался…
— Говори, сволочь! — Капитан размахнулся и оторвал задницу от стула, видимо, намереваясь отвесить мне тяжелую затрещину.
— СИДЕТЬ!!! — неожиданно рявкнул я громовым голосом. И откуда только силы взялись?
От меня словно бы отошла какая-то «волна», невидимая глазу и неуловимая обычными органами чувств. Она стремительно распространялась в окружающем пространстве. Попавшаяся ей на пути электрическая лампа, продолжающая нещадно резать мне глаза, отчего-то разгорелась во стократ ярче. Раскалившаяся вольфрамовая спираль вспыхнула, словно маленькое солнце, а после стеклянная колба лопнула с глухим чпоком, окатив меня острым стеклянным крошевом. Столкнувшись с «волной», заискрила электропроводка, добавив в кабинет вони от спекшейся и задымившей изоляции. Но у дверей кабинета «волна» застопорилась и дальше не пошла, и я это отчетливо почувствовал. Не знаю, каким таким местом, возможно, своей тощей старческой «задницей».
