Разгорелось солнце… откуда столько этого сияния — сыпет и сыпет, всё отражается этим светом, всё сияет, а снег больше всего — каждая крупинка светит и блестит, будто улыбается солнцу, будто и ей весело, будто не знает, что растопит её солнце сейчас…Всюду капает и хлюпает, с черных веток снег крупинками летит, сквозь потоки, ручейки, рядом с домами пройти невозможно — сразу накапает и на шапку, и за воротник… Однако на наших дальних спокойных улицах все весёлые, все рады таки, никто не насупится, как капнет ему на нос, еще улыбнется, ато и облизнется, будто его мёдом по губам помазано… И кто насупится, кто загрустит, кто весёлым будет, багатая кутья сегодня, завтра Рождество… Рождество… Рождество — это слово у каждого в ушах стоит, в голове раздается и морщины у каждого на лбу расправит, радостями лицо разрисует, такое часом лицо, на котором давно уже, кроме злости и гнева никто не видел. И бежат все, поспешают, припоминают, чтобы не забыть ничего и всем так весело и всё им весёлым кажется, всё будто улыбается; лавочники еще радушней зазывают к себе покупателей, чтобы облупить для большого праздника, извожчик кричит: «Прочь! с дороги», но так, будто говорит: «Споймал бы, господин!» Даже Степаниха, что всегда стоит с засученными рукавами при воротах и ругается со всеми, даже и та вот-вот идет упарившись и вздыхая, а толстое лицо её, будто маслом намазано, так и сияет. Всё говорю весёлое, а как и увидишь некоторые печальные, хмурые, или сердитые фигуры, которым общая весёлость скуки только добавляет, так и тех солнце так разрисует, так принарядит, что сдасётся, будто и он радуется и улыбнешся сдуру в ему в печальные, молчаливые глаза. Пожалеем о нем, когда не можем помочь.
Но день зимний, известно какой — не успело солнце на середину неба выйти, зырк, посмотришь а оно уже вот закатилось. Еще бегают, суетятся люди, а уже ударили колокола на колокольне. Раз у раз бьет звонкий колокол, да и далеко луна идет по улицам, по дорогам, входит в открытые двери, всех созывает, зовёт: бросают работу усталые руки и крестят быстрей лоб; родители собираются в церковь и говорят детям: — «Тихо сидеть дома, и не пропустить, как засияет первая звезда, звезда Христова, о которой поют:
— Звезда ясна воссияла,
Трем царям путь указала…
Расселись дети по окну, уперлись лбами в стекла и ждут той первой звезды; они смотрят, как поспешает народ, как прячется солнце за домами и последний луч красной краской поливает снег и дома, и золотые кресты церкви, где стоят их родители, ждут, чтобы:
— Христос родился,
Из Девы воплотился.
Распрашивают детки один другого и наистарший гордо повествует, как это праздник завтра будет и как это было еще давным давно, еще и папы и мамы не было, родился маленький ребёнок, и стал тот ребенок Богом, и чтобы люди не рабыли о нем, каждый год дает людям, а наиболее детям, великий праздник, и как это будет кутья и узвар и всё такоё. Придёт и бабушка с пекарни, и она раскажет что-нибудь, да и слушают детки и не видя, как солнышко спряталось и стемнело уже…
Вот вдруг среди темной синевы другоценной жемчужинкой зажглася, воссияла тихим, неровным светом чистая, маленькая звездочка. И смотрят, любуются той звездой дети, той, «милой, доброй звездой». Вот и родители уже идут с церкви, чернеют фигуры на белом снегу, скрипит снег под ногами.
Идут родители взявшись за руки, а кто старым ногам палкой помогая, идут и тихо разговаривают, и добрую беседу имеют; добреет, мягче становится сердце; припоминает каждой и каждая, как возвращались они много тому лет, возвращались молодые, сильные…
Вон между других идет и бабушка какая-то — в красивом платье, в черной шали; сгорбилась старая спина, доброе лицо сморщилось и хоть не светится оно счачстьем, но и печали не нем нету, и на старом сердце стало как-то лучше, тише.
— Вот и бедная наша, старенькая Анна Степановна, — говорят родители:
— Добрый вечер, Анно Степановно, з наступающим праздником будьте здоровы!
И приветливо улыбаются уста бабушки под черным платком, шепчут старые губы и себе, и желают всем добра да счастья.
Идет бабушка, идет, поспешает домой. Вот и дошла; открыла дверь в маленькие темные сени, вошла; в покоях тепло, тихо и темно, только сияет свет пред святыми образами, от вспышки огненной блестят, сияют, искрами играют зототые шаты… Перекрестилась и, повернувшись, бабушка пошла в пекарню — и там тихо и темно, дух стоит от испеченого и сваренного, горячий, тяжелый… И там сияет свет возле иконы, а дальше на скамье, лежит какая-то фигура да мямлит что-то.
— Евдохо, Евдохо, — зовет бабушка, с праздником будь здорова.
Тяжело встает черная та фигура, стала с нее бабка, высокая, в черной одежде.
— Будьте здоровы, госпожа, — будьте и вы здоровы, — отвечает она и кланяется низко, вытирая зачем-то руки фартухом. Целуются обе…
— Вот и праздник дождались, счастья… Боже…, всякого счастья и доли…
И утирают обе слезы, Особенно Евдоха — и каждый раз трет руки фартухом, как при печи…
— Спасибо тебе, Евдохо, — отвечает бабушка.
— Разрешите, госпожа, — говорит потом Евдоха, — домой пойти, к дочке, чтобы было им с кем святую кутью съесть, а то зять мой с машиной уехал и дома его нету… Спаси его Боже, такого страху с теми пакостными машинами, кто их выдумал?! — и снова краняется низко Евдоха, хотя знает, что и без всяких поклонов отпустит ее госпожа, как отпускала и прежде.
