Дмитрий Федотов
Последний волк
Он подошел к шелестящим на весеннем, но еще морозном ветру флажкам, понюхал их. Материя задубела и почти не пахла человеком. Он пригнул остроухую голову и пролез под заграждение. Флажок жестко погладил его по заиндевевшей шерсти, он брезгливо передернул еще по-прежнему могучими плечами, и рысцой потрусил в лес — в бесконечное, давно знакомое ему пространство.
Лес глухо жужжал, изредка сбрасывая лежалые нашлепки снега с синеватых лап. Тропа пахла зайцами и лисой. Где-то недалеко всхлипывал и скребся подо льдом проснувшийся ручей. Он присел возле уже начавшего оседать сугроба, потом лег и прикрыл тусклые глаза. Мягкими иголочками взметывалось в снегу дыхание. Худые бока тяжело вздымались и опадали, натягивая пепельную шкуру на выпирающие ребра. Все наскучило. Мохнатая ветка над головой вдруг затряслась, будто с укоризной и стряхнула ему на спину увесистую снежную «буханку». Тогда он встал и, тяжело ступая, двинулся дальше в зовущую лесную глубину, не озираясь и не прислушиваясь…
Его иногда видели у деревни. Он выходил с видом смертника и нехотя, как бы по обязанности, добывал себе на краю поселка то овцу, то птицу, не брезговал и растерявшейся одинокой дворнягой, не обращая внимания на отчаянные крики немногочисленных свидетелей. Он никогда не вступал в драку с собачьей сворой. Он был очень крупный, раза в два больше самого рослого пса. И даже молодая овчарка, появившаяся недавно в деревне, в каменном доме у околицы, едва достала бы ему до плеча.
Но они еще не видели друг друга.
И он всегда был осторожен, но осторожность его была какая-то небрежная. Наверное, он просто устал осторожничать.
Отравленные приманки он не трогал, капканы обходил с ловкостью старого лиса и никогда не пользовался одной тропой дважды. Флажков не боялся. Он просто не понимал, как можно бояться безжизненного куска материи. А красный цвет их лишь напоминал ему будоражащий вкусный запах свежей крови добычи.
А еще он помнил, как в глазах давно убитой людьми подруги в минуты нежности светился голубовато-зеленый огонек.
Он ходил один не потому, что не мог сбить стаю. Просто он остался один в этом огромном, знакомом и равнодушном к нему лесу. И на всей Земле.
Последний волк на Земле!
И он знал об этом.
И потому иногда он жил по инерции, а иногда потому, что он — последний…
Но в то утро все было необычно. Воздух — сырой и крепкий — щекотал ноздри, грудь вздымалась, шерсть на затылке щетинилась. Он долго хватал пастью вино весны, а потом завыл призывно и грозно.
И сразу прервал вой. Некого было звать для любви, такой горячей в остывшем за долгую зиму лесу, не с кем было мериться силами за желанную подругу.
Он был один. И еще весна. Они были вдвоем.
И он пошел к людям.
Он остановился на краю поселка и увидел ту самую молодую овчарку из каменного дома.
Крупная, с выпуклой широкой грудью и мощным загривком она бегала от человека в странной, серо-синей с желтыми блестящими пуговицами одежде, в снег за брошенной им палкой, приносила ее, но, балуясь, не отдавала сразу человеку. Она была веселая и сильная, как и его погибшая подруга когда-то. И высшим счастьем для нее было поиграть с человеком, с вожаком ее стаи.
Она почувствовала волка раньше человека, обернулась мгновенно и пошла к опушке резким наметом, чуть занося задние лапы влево. Из перекошенной злобой пасти вырывался утробный, глухой рык.
— Фас, Ева! — отчаянно закричал человек, неловко вытаскивая из кобуры на поясе пистолет. — Фас!
Привычно повинуясь команде вожака, овчарка едва не коснулась огромного, седого пришельца белоснежными, молодыми клыками.
А он стоял легко и просто. Он расправил грудь и мощно уперся задними лапами в грязный снег. Он не казался больше худым, и не выпирали больше ребра из-под пепельной шкуры. Он снова был красив, силен и беспощаден, как много лет назад. Он просто ждал, спокойно и не шевелясь. И в глазах его светилась озорная радость, потому что к нему сейчас бежала она, зеленоглазая и живая…
И овчарка вдруг прервала движение, и растерянно вжалась в снег прямо перед ним, и уже в глазах ее медленно угасал красный огонь злобы. Но вновь прозвучал голос вожака, и она вскинулась, подчиняясь команде.
Она стояла почти вплотную, и от нее призывно пахло весной и молодостью. А он по-прежнему не двигался с места и улыбался ей. Потом он сделал шаг, и она снова пала в снег, покорная и желанная.
И тогда он пошел к человеку.
Пуля с глухим чавканьем ушла в землю, рядом — другая. Руки человека тряслись, но он был мужественным и опытным, и продолжал стрелять — еще и еще.
Что-то обожгло ему шерсть у плеча, но он не прибавил шагу. Он шел, играя мышцами, а глаза его горели вновь обретенной радостью и бесстрашием, как много лет назад.
И человек вдруг заверещал по-заячьи, и, как его собака, упал в снег.
И тогда он остановился.
Он стоял и смотрел на человека, закрывавшего голову руками и тихо скулившего совсем по щенячьи, потом сделал движение к черной, горячей железине на снегу, но передумал.
Он повернулся и пошел назад, к лесу и к ней, веселой и зеленоглазой, давно ожидавшей его. Он шел медленно, очень медленно, оттягивая приятное мгновение долгожданной встречи.
