Памяти друга.
Этот рассказ был последним, что прочел Илья Маслов.
Я рад, что он ему понравился.
Я, Тъдррри, прозванный Трънктрртти — Богом-Калекой, говорю.
Друзья и враги мои знают, что не было лучшего воина и вождя, не было и нет. Не светили лучшему, чем я, великое зеленое Солнце, Матка и Три Луны.
Я собрал воедино племена Усовых полей. Я обложил города Костяных лесов данью. Я покорил все берега Лилового моря.
Я придумал собирать кнткутрштк — Желтый Пот Земли — и поджигать его; и я сжег им песчаный флот Мрръртзайннов. Меня прозвали за это Метателем Пламени.
Крръзкх народа Трррт-кдлррри присягнул мне, поклявшись жизнью своего народа. Крръзкх изменил своей клятве. И народа Трррт-кдлрри нет больше. Я истребил его весь, я перебил воинов и слуг, я уничтожил маток в их убежищах, я выбросил куколок и детенышей под губительные для них лучи Зеленого Солнца. Меня прозвали за это Отцом Клятв.
На охоте я столкнулся со Смертью Болот, покидающей Топи в Тени Матки — грозной стоножкой Стекктунччарру. Я одолел ее один на один, и никто не помнит, чтоб какому-нибудь охотнику до меня удавалось это.
Но это известно всем. Пять сторон света возводят в мою честь жертвенники и храмы, на дюжине и половине дюжины языков и наречий обо мне слагают легенды, поют песни, пугают детей моим именем и клянутся им.
Я пишу это для других, и в этой рукописи сказано то обо мне, что не знает никто — ни один самый верный друг или хитрый враг. Я не боюсь, доверяя тайны листам кенойо, ибо под Зеленым Солнцем, Маткой и Тремя Лунами некому прочесть те письмена, которыми я пишу, и некому понять этот язык. Жрецы дюжины святилищ поклялись мне великой клятвой, что будут переносить написанное мной, каждый знак, на новые листы, как только старые начнут ветшать.
Я пишу это для тех, кто, волей Богов, придет сюда когда-нибудь из тех краев, где родился я сам. Для тех, у кого, как у меня, будет два глаза и две руки вместо четырех. Меня еще зовут Трехусым — но усов у меня два, третьим здесь считают чуприну на макушке, а меня почитают увечным, ибо сами живут с шестью усами на головах. Из краев, где в дневных небесах не громоздится, то и дело прячась за тушу Матки, Зеленое Солнце, а властвует Светлый и Тресветлый Хорс-Дажьбог. Где оружие куют, а не выращивают, где доспехи не отливают из рогового киселя, а собирают из кожаных пластин или стальных колец.
Я был Тудором, сыном Иггвлада, русом из младшей дружины князя Ингоря из рода Соколов, что сидят нынче в Киеве. Меня и моих людей взяли в походе врасплох, сонными — мой стыд, моя вина. Горько судил я себя, и принял лютую кару. А всего нас было семеро, сбежавших из преисподней кагановых каменоломен на эту странную твердь. Были со мною мои русы — Клек, Акун, Лидогост, двое полян — Алвад и Прастен, и печенег из племени Кулпей, Темир. Был с нами и восьмой — козарин Менахем из белых козар. Умолчал он про имя отца, что проклял его, и рода, его отвергшего. По козарскому закону проклятье-херем было изречено ему за запретную ворожбу, а каралось это смертью от камней. Но эту смерть, хотя и мучительную, но быструю и безвыгодную для казнящих, хитроумие главного бирича каганова, кендер-кагана, перетолковало в смерть на каменоломнях, где и свела нас с ним судьба. В первую же ночь хотели мы придушить выродка ненавистного племени — но выкупил козарин до времени жизнь свою. Пообещал нам указать такой путь побега, на котором не догонят нас ни быстроногие кони надсмотрщиков-угров, ни их стрелы, ни крылья беркутов, что помогали нашим тюремщикам нести стражу. Согласились мы — любой путь из неволи казался тогда желанным. Что белые козары в ворожбе мастера — это всем ведомо было, потому не засомневались и тогда, когда сказал нам Менахем, что выручить нас хочет колдовством своим. И уж вовсе рассеялись все мои подозрения, когда растолковал козарин, что нужны мы ему для того, чтоб выдолбить в камне надобные чародейные знаки, добыть жертву, да помешать страже схватить его посреди обряда. Не будь этой нужды — ушел бы без нас. Услыхав это, я до конца поверил ему — насколько мог вообще поверить козарину, да еще из белых.
Он сдержал слово — открыл врата кровью скрученного нами надсмотрщика. Сдержали свое слово и мы: до последнего отбивались — заступы против сабель — от лезших в забой угринов, что, почуяв неладное, набежали муравьями. И когда полыхнуло из очерченного Менахемом знака нездешним зеленым светом, не раздумывая метнулись туда, напоследок разбив глиняную чашу с кровью — так, по словам козарина, закрывались врата, так — и словами, которые он кричал уже из-за порога. Полыхнули и угасли колдовские ворота — и последнее, что я увидел в них — нездешний ужас на лице тающего вместе с ними стражника, кинувшегося вслед нам. Не ведаю и ведать не хочу, куда он попал на перепутье мира людей и тех краев, где судьба довела мне доживать век.
Все мы, кроме козарина, получили памятки от угорских клинков — кольчуг на нас не было, щитов тоже, да и кайло против сабли неважная защита. К концу первого дня умерли трое — полянин Алвад, Клек и Лидогост. Мой побратим. Мы с печенегом зря искали нужные травы, травы, которыми останавливали кровь и гнали из ран заразу. Здесь не было их. Здесь не было трав вообще — пестрые мхи и торчащие из них удилища степных усов. И заговоры наши были бессильны. Темир не мог воззвать к Вечному Синему Небу и звездам — небо здесь было с прозеленью, темное, вместо звезд — болотные светляки, сошедшиеся в чужие узоры. И я не мог просить о помощи красное Солнце и Зарю-Заряницу, глядя на комок зеленого разлапистого пламени на подернутом патиной своде. Мы схоронили побратимов под грудой камней. Дерева для костра не было, и мы не знали, кого позовет дым в этой неведомой степи. На второй день печенег провалился в западню ловчего ямника. Мы заступами прикончили мерзкую тварь, но Темиру помочь ничем уже не смогли — только облегчить мученья, перерезав глотку отнятой у убитого стражника саблей.
