Я рассказал ему о своей первой любви. После мы долго молчали. Наконец он заговорил тихо, словно говоря самому себе:
– Нет, моя первая любовь была иная. Вернее, любви здесь и не было вовсе, была ненависть. Мне тогда было лет шестнадцать. По годам я был уже не мальчик. Но я был воспитан дома, среди женщин, не был ни в школе, ни в гимназии. Поэтому я совсем не знал жизни, был робок, застенчив, всегда углублен в себя. Впрочем, я много читал и много мечтал.
Зимой я перенес довольно опасную болезнь, и весной доктора меня послали на юг, в Крым. Отец настоял, чтобы я ехал один, без провожатого. В Крыму я должен был жить в Судаке, у нашего родственника, Николая Николаевича Пряхова, у которого была там своя дача. Жену его звали Антониной. Этой женщине, которой было тогда уже за тридцать, мне и пришлось дать свои первые клятвы любви. Но, повторяю, я ее ненавидел.
Наш роман начался с первого дня встречи. Помню, я приехал усталым, но опьяненным и этой усталостью, и всем новым, что открылось мне: морем, миром гор, южным воздухом. А Антонина, едва дав мне напиться чаю, увела меня в горы. Среди разноцветных скал, причудливо изогнутых сосен и весенних крокусов – я почувствовал себя причастным жизни природы. Антонина казалась мне не то товарищем, не то каким-то стихийным существом, лесной девой.
Вечером мы спустились с ней к морю. Светила луна. Ее лучи падали в воду и превращались в тысячи извивающихся змей, которые неустанно сплетали и расплетали свои блестящие кольца. Далекая горная стена казалась подступившей к самому берегу и загородившей весь остальной мир. Мы были словно замкнуты в сказочной области. Все было возможно, все было прекрасно. Мы сели у самого прибоя на камне. Я взял Антонину за руки и целовал ее в глаза и в губы, потому что это соответствовало всему, что было во мне, и всему, что нас окружало. Она тихо смеялась на мои поцелуи.
Когда на другой день, утром, мы сошлись за кофе, между нами уже была тайна. Антонина показалась мне немолодой и некрасивой. Ничто не влекло меня к ней. Но когда она чуть-чуть улыбнулась мне, я не мог не ответить ей. За кофе я разговаривал с Николаем Николаевичем о родных. Когда же он ушел, Антонина спросила меня:
– Я утром всегда лежу в гамаке, хотите мне читать? Смутное сознание советовало мне отказаться, но я ответил в тон вчерашнему вечеру:
– А вы думаете, я могу хотеть чего-нибудь иного?
Этот ответ решил мою судьбу.
В музыке от выбора тональности зависит весь склад пьесы. Первые слова дают направление всему разговору. Наши первые поступки в новом обществе обусловливают все наше дальнейшее поведение. Та роль влюбленного пажа, которую я принял на час, – поработила меня. Какое-то особое чувство не позволяло мне с той минуты ни сказать слова, ни сделать поступка, которые нарушили бы выбранный мною тип. Это было, конечно, то чутье художника, которое не допускает прерывать мелодию диссонансом, вставлять в стихи слова, противоречащие стилю пьесы, и класть на полотне рядом дисгармонирующие краски.
С этого дня началось мое рабство.
Я почти не отходил от Антонины. Я старался предупредить ее мимолетные желания: достать ей цветов, принести веер, кресло… Когда Антонина уходила куда-нибудь, я всегда следил за ней глазами: я знал, что она обернется и, торжествуя, поймает мой взгляд. Когда она бывала у себя в комнате, я садился в саду под платаном и смотрел на ее задернутое шторой окно. Когда мы оставались наедине, я вымаливал у нее позволения поцеловать ее руку.
И как я ненавидел Антонину за это рабство!
Каждый вечер, ложась спать, я давал себе клятву, что встану на другой день свободным. Но утром, встретив первый взгляд Антонины, я попадал безнадежно в круг прежних слов и прежних поступков. У меня не было воли разорвать эту крепкую цепь. Как вол, я вновь покорно подставлял шею под ярмо собственной лжи.
Впрочем, в один из первых дней я сделал попытку бежать. Встав до зари, я ушел в лес, провел там весь день, упивался свободой. Но настал вечер.
Надо было вернуться. Подходя к калитке нашей дачи, я почувствовал, что возвращаюсь к рабству. Я вошел в сад, как пойманный беглец.
Антонина сидела на террасе. Она намеренно не взглянула на меня. Ей хотелось меня наказать. Как я рад был бы продолжить это наказание до бесконечности! Но то же самое художественное чувство подсказывало мне что влюбленный паж должен подойти к своей царице и, не стыдясь унижения, каяться и просить прощения.
Выбрав время, я это сделал. Я сказал Антонине:
– Я думал убежать от своей любви. Но только яснее увидел, что не она во мне, а я в ней. Любовь к вам – мой горизонт. Куда бы я ни пошел, мое сердце всегда будет в центре его.
Вскоре после этого к нам на дачу приехали на несколько дней два молодых офицера. Втайне я мечтал, что Антонина влюбится в одного из них, по крайней мере, предпочтет их ухаживания моим. Но открыто я ее ревновал к ним, ревновал дерзко, по-мальчишески. После одной из моих выходок Антонина прогнала меня.
– Убирайтесь от меня и не смейте мне на глаза попадаться!
Я делал вид, что в отчаянии. Но сам убежал, дрожа от блаженства. Те два дня, что я находился в опале, были для меня счастливейшими днями в Крыму. Потом Антонина простила меня, позволила мне вновь быть с ней. Я готов был плакать, но делал вид, что счастлив безмерно.