I.
В еженедельном журнале, в повести молодого беллетриста я вычитал следующее:
— «Как хороши бывают предрассветные часы, когда вся природа готовится отойти ко сну, когда поля одеваются белой пеленой тумана, и усталые, истомившиеся за день крестьяне, гонят свои стада лошадей и других животных на покрытые изумрудной зеленью пастбища под ласковые лучи утреннего солнца. В такие тихие закатные часы мне хочется думать о чем-то недостижимом, несбыточном».
Нужно ли говорить, что меня чрезвычайно возмутили эти странные сумбурные строки. Я поспешил пригвоздить автора к позорному столбу, чтобы отбить у него всякую охоту совать нос в то, что его не касается.
Я написал в другом еженедельнике:
«Автор утверждает, во-первых, что „в предрассветные часы вся природа готовится отойти ко сну“. Если „вся природа“ в глазах автора отождествляется с кучкой пьяных гуляк, вышвырнутых за поздним временем из кабака и готовящихся отойти ко сну в придорожной канаве — мы не поздравляем автора с таким кругозором. Во-вторых, всему свету известно, — что крестьяне встают с рассветом, а не ложатся. Какой же дурак мог заставить истомившихся за день крестьян гнать стада „лошадей и других животных“ на пастбища. Когда крестьяне их гнали? В какой час? Если утром — почему они успели „истомиться за день“? Если вечером — что это за безумные, потерявшие образ человеческий крестьяне, которые выгоняют скот на ночь из хлевов в поле? И, как совместить „тихие закатные часы“ с „ласковыми лучами утреннего солнышка?“ Кто мог написать это? Человек или курица, забредшая через открытое окно на письменный стол отлучившегося за авансом автора? Да нет! И курица прекрасно отличает рассвет от заката… В конце этой белиберды автор меланхолически вздыхает: „В такие тихие закатные часы мне хочется думать о чем-то недостижимом, несбыточном“…
„Что он называет недостижимым? Не то ли, что ему никогда не удастся поумнеть и написать произведете более благопристойное“…»
Статейка моя вышла достаточно хлесткой, умной и рассудительной.
Но на другой день ко мне явился длинный худощавый молодец и заявил, что он этого дела так не оставит.
— Да вы кто такой? — спросил я.
— Автор той повести, с которой вы так грубо обошлись…
— Ага! Вы автор? Чего же вы хотите?
— Напишите опровержение вашей статьи.
— Что же я буду опровергать? Что крестьяне встают утром? Моему опровержению даже ребенок не поверит. Что закат бывает на рассвете? С этим даже и вы не согласитесь. Что крестьяне выгоняют скотину пастись ночью? С этим не согласится и самая захудалая скотина. Что же я буду опровергать?
— Хорошо, хорошо, — сказал он. — В таком случае у вас завтра будут мои свидетели,
— Я за этим не гонюсь.
— Это безразлично. Но такую вещь можно смыть только кровью.
— Так, так. Значит, — рассудительно заметил я, — Оттого, что вы мне влепите пулю в лоб, солнышко начнет в тихие закатные часы лить на землю утренние лучи? Вы никогда этого не дождетесь.
— Что вы хотите этим сказать?
— Хочу сказать то, что у нас не хватить крови, чтобы смыть с нескольких десятков тысяч страниц напечатанную на них вами бессмыслицу.
— Ладно! Когда я прострелю ваше брюхо, вы узнаете, какая это бессмыслица!
— Да, действительно. Можно сказать, что этот довод будет сокрушающим. а пока — прощайте. По коридору прямо, дверь направо.
— Прощайте! Вы обо мне завтра услышите.
— Постараюсь; напрягу слух до последней степени.
II.
Двое юношей — хранителей священных традиций чести — явились ко мне на другой день.
— Мы к вам по очень серьезному делу.
— Садитесь. Много работаете?
— Как… работаем?.. Да, вообще, конечно… работаем.
— Я вижу, мы с вами народ занятой, — заметил я.
Юноши, польщенные, улыбнулись.
— Да-с.
— А этот безграмотный осел, — интимно подмигнул я, — Отрывает нас от дел.
Юноши вскочили.
— Позвольте! Мы здесь в качестве представителей господина Лелякина и не позволим оскорблять его!! Потрудитесь взять ваши слова обратно.
— Откуда же вы знаете, что я говорю о нем?
— А вы вот сказали: безграмотный осел.
— Я могу взять свои слова только на половину: он грамотный осел. Грамотный настолько, чтобы нацарапать окостеневшей рукой бессмыслицу и пристроить ее в журнале.
— Но мы защитники его интересов и не позволим…
Я проницательно взглянул на юношей.
— Значить, вы согласны с ним, что закат бывает на рассвете?
— Нет, не согласны.
— …ласны, — подтвердил другой юноша.
— Мог ли умный человек написать такую чепуху?
— Не мог.
— Значит, писал дурак?
— Значит, дур… Да нет! Вы не можете так говорить о нем. Он доверил нам свои интересы!
— Ну, да, я понимаю. Однако, оставим это в стороне. Оттого, что он доверил вам свои интересы, он ведь умным не сделался? Согласны?
— Да, конечно, это верно.
— Вот и выходит, что, даже и защищая его интересы, вы все время должны помнить, что он дурак. Верно?
Юноши придвинулись ко мне ближе и кивнули головами… После некоторого колебания, согласились:
— Конечно, дурак. Сказать правду, нам ужасно противно это поручение. Мы сразу видим, что вы симпатичный умный человек…
— А тот — какое-то дерево, — подхватил другой юноша.
— Гнилое дерево. Дупло вместо головы, — заметил другой юноша.
— И пишет он так, что его отодрать бы следовало.
