Утромъ купецъ Иванъ Денисовичъ Шелкаевъ, уходя изъ своей квартиры на Пескахъ, говорилъ провожавшей его женѣ:
— О переписи я вамъ уже толковалъ…
Та тотчасъ-же сдѣлала кислое лицо и отвѣчала:
— Да, да… Это ужасти что такое!.. Какіе нынче порядки!..
— Ну, закудахтала, закудахтала! Чего-жъ тутъ кудахтать-то! — остановилъ ее Шелкаевъ, надѣвая шубу. — Страшнаго тутъ ничего нѣтъ.
— Ну, вотъ, поди-жъ ты! А я ужъ два раза сны страшные видѣла.
— Брось. Мы по окончаніи года счетъ лавки дѣлаемъ, такъ надо-же и насъ самихъ сосчитать. Такъ вотъ… О переписи я уже говорилъ…. Самая перепись 28 числа въ будущій вторникъ будетъ.
— Я не изъ-за этого. А вотъ помяни мое слово…. какъ перепишутъ всѣхъ — навѣрное на купеческій капиталъ накинутъ, да и на лавку тоже…
— Дай ты мнѣ сказать… Чего ты стрекочешь! — пожималъ плечами Шелкаевъ. — Такъ вотъ я и говорю… О переписи я уже толковалъ вамъ… А передъ переписью сегодня или завтра будутъ ходить по квартирамъ счетчики и раздавать переписные листки съ объясненіемъ…
— Сегодня? — всплеснула руками супруга.
— Дашь ты мнѣ говорить или нѣтъ? — воскликнулъ Шелкаевъ. — Такъ вотъ придутъ съ листками… Смотрите-же, не вздумайте не брать ихъ и отказываться.
— Зачѣмъ-же не брать, если ужъ такое положеніе!
— Да вѣдь ужъ я васъ знаю, оттого и говорю. Такъ листки взять, выслушать все внимательно, что будутъ говорить, и листки положить ко мнѣ на конторку. Поняла?
— Все поняла, — отвѣчала супруга.
— Ну, такъ я пошелъ.
Шелкаевъ ушелъ въ лавку. А супруга его бросилась тотчасъ-же будить своихъ дочерей.
— Эки халды! — кричала она, входя въ ихъ спальню. — Сегодня счетчики придутъ, будутъ листки какіе-то раздавать, а онѣ дрыхнутъ до десятаго часа!
Старшая дочка Соня, дѣвушка лѣтъ двадцати двухъ, спавшая внизъ лицомъ, подняла на постели голову сфинксомъ и спросила заспаннымъ голосомъ:
— Да неужто сегодня придутъ? вѣдь сказывали, что во вторникъ.
— Во вторникъ всѣхъ васъ, дуръ, переписывать будутъ, а сегодня придутъ, чтобы всѣмъ листки раздавать.
— Это зачѣмъ-же? На память, что-ли? — спросила вторая дочь, Надя и, сѣвъ на постель, начала одѣваться.
— На память, на память. И тебѣ особенный листокъ поднесутъ. Вмѣстѣ съ вѣникомъ, — отвѣчала мать.
— За что-же съ вѣникомъ-то? У васъ все съ вѣникомъ!… За какія такія провинности?
— А вотъ за такія, чтобы дрыхла меньше. Вставайте… Да одѣвайтесь, какъ слѣдуетъ, чтобъ чучелами-то въ капотахъ не сидѣть… А то придутъ… Я одна… Мнѣ одной-то и не сообразить. Отецъ вашъ сказалъ, что счетчики будутъ какія-то объясненія дѣлать.
— Зачѣмъ-же чучелами сидѣть? Мы очень хорошо понимаемъ, что при кавалерахъ это даже невозможно и молодые люди, — прибавила Соня.
— Да даже и стыдно, потому мы читали, что все это молодые люди, — прибавила Соня.
— И неизвѣстно, кому какая судьба… — продолжала Надя. — Можетъ быть и…
— Женихи? Вотъ дуры-то! Люди по дѣлу придутъ, а онѣ.
— Ахъ, маменька, ничего неизвѣстно! Лидинька Самихина на одной сторонѣ улицы только въ окошко глядѣла, а на другой сторонѣ улицы тоже молодой человѣкъ изъ окошка смотрѣлъ… Сначала другъ другу только улыбались и пронзительность глазъ дѣлали, а потомъ — женихъ и невѣста…
— Ну, ну, ну! За пронзительность глазъ вамъ здоровую трепку…
Дѣвушки одѣвались, надѣвали чулки, сапоги, юбки. Надя полненькая блондинка, говорила:
— Вотъ жизнь-то! Только и слышишь, что вѣникъ, да трепку, да потасовку.
— Какое платье сегодня надѣть? — спросила она мать.
— Ты прежде рыло-то умой да лобъ перекрести, а потомъ и о платьѣ…
— Боже мой, какіе несовременные разговоры! Рыло… Не вздумайте пожалуйста такъ при счетчикахъ разговаривать съ нами. Вѣдь это одинъ конфузъ будетъ, — говорила Соня, подходя къ умывальнику. — Ты, Надя, какъ хочешь, а я надѣну бланжевое платье, въ которомъ я на свадьбѣ у Трегубовыхъ была.
— Сонька! Да ты никакъ съума сошла! Вѣдь у насъ не балъ, — сказала мать.
— А во что-же прикажете мнѣ одѣться? Шерстяное коричневое у меня засалившись, а съ полосками синее тѣсно, и я боюсь, что оно по швамъ треснетъ.
— Ты-бы еще больше калачей ѣла! Но отчего тебѣ чернаго не надѣть?
— Что-жъ у насъ похороны, что-ли?
— Вотъ дура-то! Да неужели ты его раньше-то на похороны надѣвала! И наконецъ, ты можешь съ желтымъ бантомъ на груди…
— Вотъ развѣ что съ желтымъ бантикомъ…
— А я надѣну черное съ голубымъ бантомъ, — откликнулась Надя. — Прилично, благородно и просто.
Соня уже умылась и прихорашивалась передъ зеркаломъ.
— Мажься, мажься! Штукатурь морду-то! — кричала ей мать.
— Опять морда! И какъ это вы не можете благородно выражаться. Морда… штукатурь… Какая-же тутъ штукатурка, если я чуть-чуть жидкой пудрой…
— Да вѣдь это бѣлила, матушка…
— Пудра, пудра, но только на кольдкремѣ. Иначе-же вѣдь сухая пудра не пристанетъ. Сами-же вы сейчасъ сказали, чтобъ счетчикамъ чучелами не показываться.
— Само собой, — откликнулась Надя. — И я должна немножко освѣжить лицо. Люди придутъ листки раздавать, а мы будемъ Богъ знаетъ съ какими лицами. У меня вонъ прыщъ на лбу, такъ нужно-же его замазать. Дай-ка, Соня, мнѣ губной помадки.
— Да что вы, цѣловаться будете со счетчиками, что-ли?! — крикнула мать.
— Ать, Боже мой! Да вамъ-то какое дѣло! Нельзя-же эѳіопками быть.
