В окна – высокие и светлые, с аркой под самым потолком, бил свет. Такие окна устраивали в купеческих особняках 19 века, дабы добавить зданию легкости, а помещению – уюта. К этим окнам так и просились воздушные, перехваченные, бантом тюли, да веселые шторы старомодной расцветки.
Вместо них, омрачающим декором, свисали тяжелые, темной ткани, пропыленные портьеры, по нижнему краю уже истертые в бахрому, а до высоты человеческого роста прожженные сигаретами. Вероятно обитатели этого помещения, несмотря на то, что за прошедший век оно неоднократно меняло статус и уже позабыло и шумные веселья и вообще первоначальное назначение свое, все так же любили стоять с сигаретой у окна, смотреть на наркотически завораживающий танец снежинок, и предаваться думам.
Однако сейчас был день и двум людям, находившимся в описываемом помещении, было вовсе не до долгих и отвлеченных раздумий. Эти двое готовились к разговору.
Несмотря на то, что каждый из них втайне желал к разговору приступить, делать этого они не стремились. Во всяком случае, таково было бы впечатление со стороны, случись за этими двумя кому-то наблюдать.
Но в большой, скудно обставленной зале они были одни. Первый что-то писал. Это был начинающий полнеть рыжий молодец лет тридцати пяти, с умными, но усталыми глазами на типично рязанском красноватом лице. Толи ему тер шею ворот дешевой рубахи, то ли нервы были не в порядке, но он то и дело дергал головой, отрывался от писанины и поглядывал на второго.
Второй же, в противовес Рыжему, имел темные волосы, темные же глаза и почти правильные, европейские черты лица. Их лишь немного портили азиатские, рельефные скулы. Его лицо выглядело бы притягательным, если бы из-за своей неподвижности не напоминало точеную скульптуру. Лишь изредка, совершая естественный процесс, опускались и поднимались на этой маске веки.
Впрочем, на этом различия не заканчивались. Забота и озадаченность угрюмой крысой шмыгала по лицу того, кто сидел за столом. Плечи его вздымались кверху, словно бы он пытался сбросить с себя атмосферный столб, что давит на каждого как отчаянье. Весь его вид, несмотря на цвет лица, говорил о крайней болезненности и напряженности, что сопутствует людям, тянущим рутину умственного, смертельно надоевшего труда. Этот малый часто вздыхал, словно знал и о собеседнике, и обо всех людях вообще что-то такое, отчего ему было тошно. А может и не тошно, а скучно. Что-то в нем было от рентгена, в этом озабоченном столоначальнике. Что-то такое, отчего его болезненность и усталость воспринимались всеми, кто встречался с ним как невысказанная фраза, как пантомима, обозначающая, что он всех насквозь видит и всё про всех знает.
Спокойствие, на грани атараксии отображалось на лице второго человека. В этом спокойствии тоже угадывалось тайное знание. Это спокойствие, если внимательно присмотреться, сообщало окружающим о его способности знать все и обо всех. Правда, знание это было другого толка. Это было знание Сакья-будды, постигшего суть и в любой момент готового оказаться в нирване, но до сих пор удерживаемого в миру по каким-то своим причинам. Или, скорее всего, знание пофигиста, забившего на всё потому лишь, что это всё он уже видел и ничем его не удивить. И оттого этому незаметному, почти ничем не обозначаемому знанию хотелось верить больше, нежели выставляемой напоказ браваде его визави.
Разговор они начинать не спешили. Тот, кто сидел за столом читал бумаги, перекладывал их из стопки в стопку, принимался за новые, мельком их просматривал и распределял по серым картонным папкам.
Тишину кабинета изредка нарушали лишь уханье тяжелого дырокола, да стремительный скрип авторучки по некачественной обрезной бумаге. Там первый незнакомец время от времени размашисто ставил какие-то росчерки.
Наконец эти занятия ему надоели, он сложил все бумаги в кучу и вперился долгим, немигающим взглядом во второго. Второй никак не отреагировал.
Первый вздохнул, опустил взгляд и полез в ящик стола. Оттуда он вынул перьевую ручку, тюбик чернил, и не спеша, казалось ни на что не отвлекаясь, погрузился в заправку. На самом же деле, раскручивая, заправляя, собирая ручку и делая это нарочито медленно, он то и дело украдкой поглядывал на второго. Тот не реагировал.
Это, наконец, вывело из себя рыжего, он бросил паясничать, убрал перьевую ручку и достал обычную, вынул лист бумаги, положил перед собой и, наконец, спросил:
- Фамилия?
Как уже догадался вдумчивый читатель в комнате с высокими, арочными окнами начинался допрос.
