Когда последние городские строения остались позади, Шорак замедлил полет и взял чуть влево, туда, где в темном предутреннем небе высветилась башня САС — станции аутспейс-связи. Издали башня больше всего напоминала цветок: изящный, устремленный ввысь, стебель, увенчанный кокетливой розеткой со слегка загнутыми вверх лепестками, из центра которой поднимались три тоненьких штриха-тычинки с рубиновыми капельками на концах. Впрочем, вблизи тычинки эти скорее походили на секвойи в несколько обхватов, — уж кто-кто, а Шорак назубок знал все параметры антенн дальней связи.
Иногда говорят, что полет гравитром напоминает парение в прозрачной воде. Но нигде и никогда Шорак не видал такой прозрачной воды, даже в Цихидзири или в Контских озерах; к тому же оптические свойства среды никогда не дадут акванавту такой видимости, такой перспективы, такого ощущения простора и свободы, какие испытывает человек, летящий в нескольких сотнях метров над землей.
Нет, полет нельзя сравнивать ни с плаванием, ни с парением в бассейнах невесомости! Шорак любил летать. И ему казалось, что несет его не поле гравитра, а сам воздух, пропитанный ароматами, поднимавшимися от лесов и лугов, ароматами, которых никогда не создать самым совершенным озогенераторам. Ему казалось, что птичья разноголосица, громкий шепот леса, звон бесчисленных насекомых, сливающиеся здесь, на высоте, в симфонию утренней тишины, — эти звуки, как и воздух, несут его, смывают с него все лишнее, наносное. И щемяще захотелось запеть, как та неумолчная пичуга внизу, — ведь и сам Шорак был сейчас птицей. Только, в отличие от птиц — да что греха таить — и от многих людей, он не умел петь…
Шорак изогнул туловище, поджал ноги и круто взмыл вверх. Пусть он не может петь, но в легкости движений он не уступит ни одной из птиц! Говорили: человек не рыба, он не может обрести полной свободы в воде; но человек надел сперва акваланг, потом «жабры» Эйриса и присоединил к своему имени еще одно — Акватикус. Хомо Сапиенс Акватикус. Говорили: человек не птица, ему не овладеть воздухом до конца; но человек надел ракетный ранец, оседлал птеропед, наконец, застегнул на себе пояс гравитра…
Чем выше поднимался Шорак, тем больше светлело небо на востоке. И вот уже из-за горизонта ударил первый солнечный луч. Особенно красиво это должно было выглядеть снизу, с земли. Шорак не раз наблюдал такую картину: в небе, по которому еще не разлилась утренняя заря, высоко над землей висит маленькая фигурка, освещенная невидимым солнцем…
Светило быстро выкатывалось из-за горизонта, и так же быстро скользил вниз Шорак, все время удерживаясь в этом первом луче. Он купался в рассвете, как купаются в росе.
Метрах в пятидесяти от земли он выровнял полет и взглянул на часы. Времени у него оставалось в избытке. Хотя, пожалуй, стоило еще позавтракать. Он свернул к башне.
Мимо пролетела девчонка на птеропеде. Шорак проводил ее взглядом. Чуть слышно стрекотала передача, плавно взмахивали крылья, а лицо у девчонки было восторженно-самоуглубленное. Шорак не удержался от улыбки.
Ступив на промежуточную площадку башни, он выключил гравитр и вошел в лифт. Когда пол стремительно рванулся вверх, ноги привычно спружинили, едва не подбросив тело, — Шорак совсем забыл, что в этих лифтах установлены гравистабилизаторы. «Хорошо еще, что никто не видел», — подумал он.
На самом верху, в чаше огромного цветка, венчающего башню, разместилось кафе. К удивлению Шорака, несмотря на ранний час, здесь было полно народу. Однако свободный столик все же нашелся — на краю площадки, в округлом изгибе одного из лепестков. Шорак просмотрел меню и набрал заказ. Вообще-то он не любил всяких разносолов, но иногда, после месяцев комбипищи, было приятно зайти в такое вот кафе и, заказав фирменные блюда, подождать, гадая, чем же они окажутся.
Впрочем, дело было вовсе не в фирменных блюдах: отсюда, с более чем трехкилометровой высоты, открывался вид, любимый Шораком с детства. Такого простора не увидишь ни с какой другой точки: ведь одно дело висеть в воздухе в кабине вертолета или на гравитре, и совсем другое — сидеть за столиком на вершине башни. Человек всегда стремился к покоренной высоте. И чтобы покорить ее по-настоящему, нужно было не только взлететь, повиснуть в воздухе, а воздвигнуть пирамиду, зиккурат, Вавилонскую башню, воздвигнуть, чтобы взойти в небо и утвердиться в нем.
Башня вздымалась над лесистой равниной, даже отсюда, с вершины, казавшейся бескрайней. «Забавно, — подумал Шорак, — когда-то считали, что Земля будущего — это бесконечные распаханные поля, города и снова поля. А вышло, что планете вернули первозданность — леса и луга, простершиеся от города до города. И по внешнему виду ее теперь трудно отличить от любой из молодых планет. Та же нетронутость пространств, то же зеленое марево лесов…» На юге, километрах в двадцати от подножия башни, распластался город — пестрая мозаика в зеленом разнообразии равнины. А на востоке, почти у самого горизонта, лежал космодром.
Космодром… Шорак прикрыл глаза и живо представил себе гигантское поле, залитое матовым габбропластом, окруженное строениями космопорта, освещенное днем солнцем, а вечером и ночью — ослепительным сиянием повисших в воздухе «сириусов». И люди, бесконечный, переливающийся людской поток; ибо космодром — сердце планеты, ставшей портом открытых морей. Массивные, пузатые каргоботы, медленно поднимающиеся на гравитрах; готические башни крейсеров Пионеров и Разведки, с грохотом взрывающие воздух при старте и посадке; шарообразные транссистемные лайнеры, влекомые к земле маленькими, почти незаметными рядом с ними «мирмеками»… Через космос планета примыкала ко всему далеко разошедшемуся Человечеству, и поэтому именно здесь ярче всего ощущалась ее кипучая жизнь. Со всех материков слетались сюда стремительные гравипланы и тяжеловозы-дирижабли, беззвучно скользили над землей приземистые слайдеры…
