В Москве выпал первый снег. Скучно. Все серым-бело и грязь московская. Хлюпанье на мостовой, на тротуарах, особенно на остановках автобусов, троллейбусов. И длинные-длинные очереди.
Первый снег. Как скучно. Хочется лечь и забыться. А я вспоминаю первый снег из детства…
Мы жили в Подмосковье, в Расторгуеве, на горе слева от станции, в имении Салазкина Владимира Владимировича. Расторгуево тогда – маленький полустанок. По одну сторону путей две будки – мороженщиков Тыртовых и путейщика, которого звали Ахмет. При наступлении сумерек Ахмет внизу фонарного столба что-то крутил, фонарь опускался, путейщик зажигал свечи и продолжал крутить, но уже в обратную сторону – фонарь поднимался. Фонарей на платформе было несколько. Потом как-то взрослые говорили между собой:
– Жалко, Ахмет в темноте, когда зажигал фонарь, попал под поезд…
После этого фонари долго не зажигались, нам с горки были видны только ресторанные огни. Там, недалеко от рельсов, вдоль них, одним боком прилепившись к насыпи, ютился маленький ресторан. Оттуда иногда неслась музыка. Почему я помню?.. В том году (1929-м) родилась моя двоюродная сестра Роза. А мне было три года.
Но все по порядку…
Салазкин в середине позапрошлого века на полустанке Расторгуево приобрел на свои сбережения несколько гектаров живописного дикого бора с вековыми деревьями и, не боясь зверья, упиваясь разноголосицей непуганых птиц, построил здесь, на красивейшем взгорье, свое имение. Вот в этом имении я и жил среди моих многочисленных родственников и имел счастье гулять в заповедном сосновом бору.
В имении было одно здание – каменное, созданное, по-моему, по индивидуальному проекту. Его так точно, продуманно вписали между двумя лесными массивами, что с широкой террасы была видна железная дорога и поезда, шедшие из Москвы. И когда мы смотрели на приближающийся состав, паровоз гудел. Впечатление создавалось такое, будто машинист, увидев нас, давал гудок. Совпадение конечно. Но…
Другие дома находились внутри соснового массива – двухэтажный и флигель. На втором этаже жил дядя по отцу – Ибрагим, на первом, более просторном, – мы; семья наша была большая: только нас, детей, восемь человек. В одноэтажном доме-флигеле жила с семьей старшая сестра.
Салазкин до революции, по разговорам взрослых, был, кажется, министром просвещения. В конце двадцатых годов представители власти дважды приходили, чтобы привести в исполнение приказ о расстреле Владимира Владимировича. Но он был болен, лежал с высокой температурой – и расстрел откладывался. А когда выздоровел, пришли и зачитали ему то ли распоряжение, то ли приказ об отмене исполнения – за подписью Луначарского. Так Владимир Владимирович остался жив.
На тот момент он был уже одинок: революция разбила, раскидала много семей. Вот потому Салазкин и разрешил отцу занять двухэтажный дом с пристройками. А сам жил в каменном доме с террасой.
В тридцатых годах Салазкин переехал в Москву. На Кузнецком Мосту у него было три дома. В одном из них ему было разрешено жить – наверху, под самой крышей. В заставленной мебелью, шкафами до потолка, заваленной книгами комнатушке доживал свои дни бывший министр просвещения России.
А в Расторгуеве, в доме с террасой – уникальном, созданном в гармонии с ландшафтом, по законам архитектурной красоты – должны были разместить правление опаринского колхоза. Но в одну из ночей, метрах в тридцати от дома, председатель этого колхоза, кажется Федоров, был убит. На месте гибели поставили деревянный памятник, потом его заменили кирпичным, крашеным. А потом и вовсе перестали красить. Памятник осыпался. Сейчас на том месте, по-моему, ничего нет. Так в доме с террасой никто и не появлялся до начала войны. А дом сохранился до сих пор. При подъезде к станции Расторгуево из окон электрички видно: он также выглядывает из разросшихся, заматеревших кущ леса. Только немного ушел в землю.
Отец после отъезда Салазкина по каким-то своим соображениям не счел возможным оставаться в имении без хозяина. И мы переехали жить к другу Владимира Владимировича – Григорию Верещагину в поселок Видное…
Сейчас, вспоминая Расторгуево, гляжу в окно салазкинской комнатушки на Кузнецком Мосту и вижу, как и в далекой детской памяти: …первый снег, возвещая о приходе зимы, тихо падает мягкими легкими хлопьями. А на земле от этой первозданной свежести почти ничего не остается. Тает, смешиваясь с грязью…
Когда мы с отцом в очередной раз посетили Салазкина в Москве, он сидел на старом диване. Больной. Отец перед ним – в кресле, и стоять больше было негде. Меня министр посадил подле себя. Они о чем-то долго дружески беседовали, вспоминали; мне показалось, что у Владимира Владимировича временами навертывались слезы. Было почему-то жаль его, хотя я и не понимал, о чем они говорили. Отец всегда чувствовал себя обязанным Салазкину и всячески старался ему помочь. В тот раз он привез Владимиру Владимировичу сваренную мамой курицу, сахар, кофе в серых пакетах, чай. Мне Владимир Владимирович подарил цветные карандаши, открытки…
