Первоначально Бог – это Боги [1] (Элохим), множественное число, соотносящееся то ли с величием, то ли с полнотой, гипотетический отзвук предшествующего политеизма либо предвестие провозглашенной в Никее доктрины [2], гласящей, что Бог – это Один и Три. Элохим управляет глаголом в единственном числе; первый стих Закона буквально гласит: «В начале создал Боги небо и землю». За исключением неясности, вызванной множественным числом, Элохим конкретен. Он именуется Иегова Господь; упоминается, что он гулял по саду на свежем воздухе, или, как гласят английские версии [3], «in the cool of the day» [4]. Его определяют черты человека; в одном месте Писания читаем: «И раскаялся Иегова, что создал человека на земле, и тяготился в сердце своем» [5]; и в другом: «Ибо я, Иегова, Господь твой, Господь ревнивый» [6]; и в третьем: «Я рек в огне гнева моего» [7]. Субъект подобных изречений, бесспорно, Некто, Некто телесный, чей облик поколеблет и сотрет время. Титулы его разнообразны: Сила Иакова, Камень Израиля, Я – это я. Господи сил, Царь царей. Последний, вдохновивший по противоположности Раба Рабов Господних у Григория Великого, в оригинале – царь в превосходной степени. «Если нечто возвеличивается или уничижается, – пишет фрай Луис де Леон [8], – еврейский язык удваивает то же самое слово. Так, «Песнь Песней» – то же, что обиходное испанское «Песнь среди Песней», «человек среди людей», а именно – избранный, наиболее выдающийся и всех превосходящий». В первых веках нашей эры теологи обращаются к префиксу «omni», который до тех пор приберегали для атрибутов природы или Юпитера; получают хождение слова «omnipotente», «omniprуsente», «omniscio» [9], повергающие Бога в почтенный хаос невообразимо превосходных степеней. Подобно всем прочим, и эта номенклатура ущемляет божество; в конце V века загадочный автор [10] «Corpus Dionysiacum» [11] заявляет, что ни один утвердительный предикат Бог, не годится. О Боге ничего нельзя сказать утвердительно, только отрицательно. Шопенгауэр сухо замечает: «Это – единственно верная теология, лишенная, однако, содержания». Записанные по-гречески трактаты и послания, образующие «Corpus Dionysiacum», встречают в IX веке читателя, переводящего их на латынь, – Иоганнеса Эригену, или Скота, то есть Иоанна Ирландца, чье историческое имя – Скот Эригена, или Ирландец Ирландец. Он предлагает доктрину пантеистического толка: вещи мира – это теофании (откровения или проявления божественного), за которыми сокрыта единственная реальность, Господь, «не ведающая, однако, кто она есть, ибо она не есть нечто, и не подвластна ни собственному разумению, ни любому другому разуму». Она не мудра, ибо превыше мудрости, не блага, ибо превыше блага; она непостижимо превосходит и отрицает все атрибуты. Дабы определить ее, Иоанн Ирландец прибегает к слову «nihil», что значит «ничто»; Бог – это первичное «ничто» в «creatio ab nihilo», пропасть, где были зачаты архетипы, а позже – конкретные существа. Он есть Ничто и Ничто; кто представлял его таким, исходил из ощущения, что это больше, чем Некто или Нечто. Точно так же Шанкара учит, что в глубоком сне люди равны Вселенной, Богу.
Разумеется, описанный мной процесс не случаен. Возведение в ничто имеет место (или тенденцию) во всех культах: мы безошибочно узнаем его в случае с Шекспиром. Современник Шекспира Бен Джонсон любит его [12], не впадая в обожание, «on this side Idolatry» [13]; Драйден величает его [14] Гомером английских драматургов, однако признает, что он нередко пошл и вычурен; дискурсивный XVIII век пытается оценить его достоинства и заклеймить недостатки: в 1774 году Морис Морган заключает, что король Лир и Фальстаф – всего лишь умственные отклонения своего создателя, В начале XIX века этот приговор оставляет в силе Колридж [15], для которого Шекспир уже не человек, а литературная вариация бесконечного Бога Спинозы. «Гений Шекспира, – пишет он, – представлял собой natura naturata [16], следствие, однако ему было открыто всеобщее, скрыто присутствующее в особенном, причем не как отвлеченное наблюдение над разнообразием случайностей, но как субстанция, способная к бесконечным превращениям, человеческое существование которой – всего только одно из них». Хэзлитт [17] то ли соглашается, то ли подтверждает: «Шекспир – такой же, как и все, но не похож ни на кого. В душе он – никто, но в то же время он – все, что представляют собой другие, и все, чем они могут стать». Позже Гюго сравнил его с океаном, вместилищем всевозможных форм [18].
Быть одной вещью неизбежно означает не быть всеми другими вещами; смутное ощущение этой истины привело людей к мысли, что не быть значит больше, нежели быть чем-то, и в каком-то смысле означает быть всем. Сходное заблуждение таится в словах того легендарного царя Индостана, который отрекся от трона и вышел на улицу просить милостыню: «Теперь у меня нет царства и царство мое беспредельно; теперь мое тело не принадлежит мне, а мне принадлежит вся земля». Шопенгауэр пишет, что история – это непрерывный и беспокойный сон поколений людей; во сне бывают повторяющиеся формы, и нет ничего другого, кроме форм; одна из них – процесс, обрисованный в моей заметке.
