Охотники за сказками

В дальнем, сумеречном углу чулана — старый-старый, плетенный из очищенных ивовых прутьев походный солдатский сундук. Его плели седобородые старожилы Зеленого Дола под разливы тальянки и рекрутские припевки деревенских парней.

В ту осень провожали зеленодольцы земляка на военную службу. Были ему как прощальный подарок и суровый холст на портянки, и сбереженный по копейке полтинник соседа, и хранительная материнская ладанка на шею. В последний раз окидывал взглядом служивый родные просторы, тихую деревеньку, скрепя сердце снимал с плеч обвившие его руки старой матери. Туманились в глазах луга и рощи.

В такую минуту и поднесли старики зеленодельцы загрустившему новобранцу походный, сделанный искусными руками сундук. Веяло от свежеочищенных прутьев клязьминской речной прохладой, горьковатым, с детства знакомым запахом ивняковых зарослей над водой, словно вместе с подарком передавали мудрые деды печальному солдату частицу родного озерно-лугового края. Хмурили брови, смотря на осенние жухлые травы, на рекрутскую подводу посреди села. Торжественно-степенно, с наказом в дорогу обнимали склоненную голову служивого. «Бог весть, доведется ли снова свидеться?»

Сами помогли солдату переложить немудрые пожитки из заплечного мешка в новый вещевой сундук, прикрыли их поверху шитым ручником с каймой, захлопнули ивовой покрышкой. Старший из седобородых пожелал:

— Полям — плодородия, семье — благополучия, солдату — возвращения.

Низко поклонился солдат провожающим, обнял грустно поникшую молодую жену, и повозка, заскрипев колесами, тронулась.

С тех пор прошел зеленодольский сундук следом за солдатом большой и нелегкий путь. Путешествовал по багажным и товарным вагонам, перевалочным станциям и пересыльным пунктам, по обозным тыловым подводам, по грязным вещевым чуланам и палаткам маршевых рот и батальонов.

В долгую угодила солдатская служба. Не успел закончить срок действительной, как началась фронтовая, окопная страда первой империалистической войны.

Голодал и холодал солдат под Брест-Литовском, держал фронт по сырым траншеям над Вислой, глотал немецкие газы на реке Ипре «во имя царя и отечества», бежал и кричал «ура» во время атак и контратак, молча гонял в котелке по кругу солдатскую овсяную болтушку в час обеда. В сердцах на чванливых и бездушных правителей, на высокое командование, на свирепого фельдфебеля, ратующих за войну до победного конца, выражал протест против кровавой бойни, братаясь с немецкими солдатами. Слушал на митингах выступления большевиков против войны и однажды, подбодренный примером соседа по окопу, с размаху засадил штык в землю. «Хватит, повоевали!» После гнал с трона тем же штыком «помазанника божия и самодержца всея Руси», а вдогон за ним и временного правителя. Бил юнкеров в Петрограде. За советскую власть, за ленинские декреты о земле и о мире снова шел по фронтам войны, теперь уже гражданской.

А годы делали свое.

Уже седобородые старики, что напутствовали рекрута у околицы, один за другим давно успокоились на погосте, отказав молодым топтать и радеть эту землю, на которой веками трудились их деды и прадеды. Уже давно всем миром поделили между собой мужики наследные и покупные кулацкие пожни и наделы. Уже любопытные быстроглазые девчонки с подрезанными косичками, что, чуть пригнувшись, беззастенчиво шныряли в день проводов солдата под рекрутскую повозку и обратно, выровнялись и застепенились. Уже и в родной семье служивого время стало сглаживать память об ушедшем, от которого издавна не поступало никакой весточки. Уже оплакивала сына старая мать в одинокой печальной думе, как нежданно-негаданно, живой и невредимый, явился в отцовский дом солдат. Явился и в качестве первого свидетельства, что это именно не кто иной, как он поставил на лавку свой плетенный из ивы походный сундучок. Висела ниже замка накрепко пристегнутая шпагатом, потемневшая от времени струганая деревянная бирка на которой восемь лет назад обозначил штабной писарь полк и роту, имя и фамилию владельца.

Постарел, посерел сундук. Стал он легок и сух, как звон. По задней стенке, над самым дном, прутья пересечены и топорщатся в разные стороны.

Наклонилась старушка, мать солдата, и достала из уголка два зазубренных чугунных осколка от снаряда, по длине в ладонь без малого каждый. Пробили они ивовое плетенье, да так и остались лежать, запутавшись в самотканом белье. Рядом с осколками — пуля. Ее вынули доктора из-под ребра солдата после штурма Смольного. Вынули — вернули солдату. Так она и сохранилась.

Всплакнула мать над былой сыновней бедой. Положила памятные знаки на чайное блюдце, поставила его на видное место в посудный шкаф.

А солдатский сундук — вот он. Перекочевал из деревенского в городской чулан, стоит на низенькой дощатой подставке в дальнем, сумеречном углу, обставленный старыми помятыми ведрами, растрескавшимися чугунами, продырявленными решетами. Потому стоит в нашем чулане, что мой отец был там солдатом. Вернувшись с войны, передал он по наследству фронтовой багажник прильнувшему к скрипучим прутьям малому сыну, для которого один только этот скрип был дороже любого подарка.