Олег Александрович КУЗНЕЦОВ
Однажды в кабаньем детстве...
Рассказ
Под утро - не было еще и трех - потрепанный, с комками линялой шерсти на спине лис предпринял сомнительное в смысле надежды на добычу путешествие в глубь трущобистого низинного частолесья, по направлению к старому болоту. Низина только позавчера оттаяла, все на ней было дрянь, слякоть, по сухому пройти нечего и надеяться, воды же кое-где по брюхо. И как она омерзительно чавкает, шумит на весь лес!
Стало уже светать, когда зверь достиг нужного места. Он вскочил на поваленное трухлявое дерево и, забелев в полутьме роскошно отмытой грудью, забыв даже встряхнуться, стал слушать с напряженнейшим интересом.
Звуков было немного: где-то впереди шуршало и потрескивало.
Наслушавшись вволю, лис с явным выражением удовлетворения на лукавой мордочке спустился со ствола, но направился не в сторону шума, а вправо и, сделав зачем-то порядочную круглину по этой сырой местности, выбрался уже почти засветло на твердую, пожалуй, даже грибную по осени полянку. Здесь хищник успешно поймал полёвку, подбросил ее ради игры в воздух и затем съел, пискнувшую, вместе с шерстью.
Вскоре грянули дневные птицы, покончили с тишиной. Из дымчатого сумрака появились березы; их влажная берестяная одежда замерцала оранжевыми бликами. Где-то всходило солнце.
Дождавшись, когда тепло и свет перелились с вершин деревьев в густое безветрие, лис прилег на краю овражка на мягкой хвойной подстилке. Тут он разомлел, стал поклевывать носом, но по временам, вспомнив о чем-то, быстрым несонным движением поворачивал голову туда, откуда пришел. Он пристально смотрел на стену леса; чуть заметно шевелились черные волоски усов по бокам его морды и шире раскрывались масленые ноздри.
Ночные усердные хлопоты и это все не проходящее беспокойство относились к утаенному у старого болота логову веприцы, хотя, разумеется, меньше всего рыжего интересовала тамошняя хозяйка: семипудовая и все же скорая на воинственные действия и, прямо сказать, ужасная в таких случаях, она вызывала в нем лишь чувство повышенной осторожности. Но именно возле нее каждый год в эту примерно пору появлялись существа иные, мелкие. Они-то и побуждали пройдоху и рисковать, и тратить силы на глубокую разведку, и прорву времени - ночи и дни! - маяться в районе кабаньего обитания. Так случалось всякой весной: он делался вроде одержимого.
Вот и теперь - и лис это узнал точно - упругие, шустрые существа, такие горячие и хмельно-пахучие, копошились в логове веприцы. Хищник угадал даже, что кабанят нынче очень много. Но, конечно, не мог он знать, что их ровно двенадцать.
...Большая семья - забот-то сколько!.. Еще во времена, когда повсюду лежал снег, когда ничего еще толком не было известно, веприца, видимо что-то предчувствуя, затеяла расширить и как следует обстроить старое гнездо. Тащила все, что попадалось. Ветки на укрепление и возведение стен годились, да и для крыши тоже, мох - для подстилки; его добывала из-под сугробов и, набрав в рот, с болтающимися клочьями, как с усами, носилась вприпрыжку. Очень была одушевлена!
Зато теперь дом как дом, хотя не всякий поймет это: с виду завал, куча хворосту.
Разнежась в лучах солнца (очень кстати легко проникавших сквозь новую крышу), веприца, притворно ворча, все старалась скосить глазом себе на брюхо. Ей как бы хотелось пересчитать кабанят: может, их все-таки не двенадцать, а тринадцать? Ведь тогда понятно, отчего такая возня: одному не хватает соска...
А утро ярчало, разогревалось. На истоптанную вокруг логова грязь лег серый налет сухости; будто накалились докрасна стволы дальних сосен; и уже на куполах муравейников образовались шелестящие, мерцающие пятна, с которых ручейками стекали обнадеженные муравьи.
Но плотно и упрямо повсюду стояла талая вода - то прозрачная над затопленными травинками, то голубая голубизной небес, то заштрихованная отражениями ветвей, то черная в глубоких канавах и бочагах и ослепительная там, где о ее поверхность сломились солнечные лучи. Она всем мешала. Заливалась в норы грызунов; муравьям не давала ходу к источникам пищи; птиц вынуждала отсиживаться на деревьях, хотя многие из них не прочь были бы и побегать. Холодной, неприступной она выглядела сверху.
Но один лесной шустрый воробей, рискнув глотнуть из большой мелководной лужи, чирикнул с недоумением: "Теплая!" Он тотчас залез в лужу обеими ногами, ударил крыльями и завопил: "Теплая! Теплая! Теплая!" Целую зиму не мылся, а тут - банька!
И в мрачном бочаге, похожем на могилу, оказывается, тоже не так уж смертельно холодно. Плавают, извиваются в глубине резвые личинки мелких рачков...
Наступил час, когда утро, все спешившее на соединение с днем, как бы опомнясь, стало на месте, когда у каждого, кто азартно работал, кормился, пел, появляется желание отдышаться, замереть, прикорнуть на минутку, да хоть просто оглядеться вокруг и порадоваться весне. Пестрый дятел, прилежно долбивший чуть ли не с самого рассвета, уперся хвостом в кору, откинулся назад и висит просто так, ничего не делая. Заяц запрыгнул на большой пень, возится не спеша со шкурой, издалека смахивая на мужичка, который, промокнув, присел переобуться и подсушить на солнышке портянки. А на высокую березу, чьи пряди тонких ветвей свисают почти над самым логовом веприцы, мирно тарахтя, присели две сороки. Эти тоже попытались устроиться для отдыха, да где уж таким непоседам! Раскачали только зазря несколько веток. Причем одна из сорок неожиданно заметила шевеление в громоздившейся внизу куче хвороста. Это на нее так подействовало, что об отдыхе на удобной березе уже не могло быть и речи. Застрекотав, она напугала подружку, и обе в панике нырнули с березы прочь.
