Предисловие к новому изданию
Это теория познания Гетевского мировоззрения написана мною в середине 80-х годов прошлого века. В моей душе жили в то время две душевные деятельности. Одна было направлена на творчество Гете и старалась выяснить и выработать то воззрение на мир и на жизнь, которое открывалось как движущая сила в этом творчестве. Полнота чистой человечности господствовала, казалась мне, во всем, что дал, живя и размышляя, Гете миру. Нигде, казалось мне, кроме Гете не были так представлены новейшее время внутренняя уверенность, гармоническая законченность и чувства действительности по отношению к миру. Из этой мысли должно было возникнуть признание того факта, что и образ действий Гете в познании был таким, как он проистекает из сущности человека и мира. — С другой стороны, мои мысли жили в господствовавших тогда философских воззрениях на сущность познания. В этих воззрениях познание грозило совершенно потонуть в существе человека. Остроумный философ Отто Либман высказал положения, что сознание человека не может перескочить через само себя. Оно принуждено оставаться в самом себе. Оно не может ничего знать о том, что лежит как истинное действительность по ту сторону сложенного им в самом себе мире. Эти мысли Отто Либман проводил в блестящих сочинениях для самых разных областей человеческого мира опыта. Иоганнес Фолькельт писал свои богатые мыслями книги о «Кантовской теории познания» и об «Опыте и мышлении». Он усматривал в данном человеку мире только связь представлений, образующихся в результате отношения человека к неведанному самому по себе миру. Правда, он допускал, что при переживании мышления, когда оно берется за обработку представлений, обнаруживается какая-то необходимость; мы чувствуем, по его словам, при деятельности мышления как бы своего рода прободение сквозь мир представлений в область действительности. Но что мы при этом выигрываем? Мы можем чувствовать себя благодаря этому в праве выводить суждения, высказывающие что-то о действительном мире; но при этих суждениях человек все же остается всецело внутри самого себя, и в него не проникает ничего из сущности мира.
Эдуард фон Гартман, философия которого было для меня очень ценной, хотя я не мог согласиться не с ее основами, ни с ее результатами, стоял в вопросах теории познания вполне на той же точке зрения, которую тогда подробно развивал Фолькельт.
Всюду можно было встретить признание, что человек со своим познанием наталкивается на какие-то границы, за которые он не может проникнуть в область истинной действительности.
Всему этому я противополагал внутренне мной пережитый и в переживании познанный факт, что человек со своим мышлением если он достаточно углубляет его, живет внутри мировой — как некой духовной — действительности. Я полагал, что обладал этим познанием как таким, которое может с такой же внутренней ясностью предстоять в сознании, как и истины математического познания.
Перед этим познанием не может оставаться в силе мнение о существовании таких границ познания, какие считало себя обязанным установить вышеупомянутое философское направление.
Ко всему этому примешивалось во мне мысленная склонность к процветавшей тогда теории развития. Она приняла у Геккеля формы, в которых не могло найти себе место признание самостоятельного бытия и деятельности духовного. Позднейшая, совершенная по мнению его, должно было происходить в ходе времен из более раннего, не развитого. Я понимал это по отношению к внешней чувственной действительности. Но я слишком хорошо знал независимую от чувственного, утвержденную в самой себе самостоятельную духовность, чтобы признавать правоту внешнего чувственного мира явлений. Но надо было построить мост между этим миром и миром духа. В чувственно представляемом в ходе времен казалось, что человеческое духовное развивалось из предшествовавшего не духовного.
Но при правильном узнании чувственного оно всюду обнаруживается как откровение духовного. Перед лицом этого правильного познания чувственного для меня было ясно, что «границы познания», как они тогда утверждались, могли быть допущены только тем, кто, наталкиваясь на чувственное обращался бы с ним наподобие того читателя, который, увидев печатную страницу, обратил бы все свое внимание только на формы букв и, не подозревая о возможности чтения, сказал бы, что никто не может знать, что скрывается за этими формами.
Таким образом мой взгляд был направлен от чувственного наблюдения к духовному, твердо стоявшему для меня в моем внутреннем познавательном переживании. Я искал за чувственными явлениями не недуховных атомных миров, а того духовного, которое, по-видимому, открывается внутри человека, но в действительности принадлежит самим чувственным вещам и чувственным процессам. Благодаря положению познающего человека возникает видимость, как будто мысля вещей, находятся в человеке, между тем как они в действительности живут в вещах. Человеку необходимо обособить их от вещей в кажущейся переживании; при подлинном же переживании познания он возвращает их обратно вещам.
