Я одолел аллегорического злодея — ангела сновидений.
Как упорствовал он! И сейчас
слышна его смутная поступь,
шаги, облепленные улитками и цикадами,
спелёнатые запахом моря и ароматом
пронзительных плодов.
Это ветер, шумящий в кроне времени,
свист паровоза, скольжение бреда
над жаркой подушкой,
тусклый голос тени,
падающий в бесконечность, словно клок ветоши,
отражённые друг в друге пространства,
мутное вино, глухо ревущее стадо
в облаке пыли.
Порой ему удаётся свить гнездо у меня в груди,
и тогда его тяжкая ноша в кровь истирает мне плечи,
и течёт жгучая соль,
наплывает на небо, бередя порядок вещей:
оседлав моё дыхание, он пускается вскачь, и поступь его
сродни поцелую;
торжественно и мощно
он врастает в зрачки едкой селитрой.
Он вступает в меня как хозяин:
неслышно зреет во мне его плоть,
источая запах пророчеств.
Я издали узнаю его чёрных всадников
в доспехах, изъеденных ржавчиной ветра,
и столь неистова в нём жажда пространства,
что он вгрызается даже мне в сердце:
он властелин неприступных нагорий,
он окружён хороводом привычно-трагических масок,
он обжигает мне кожу щелочью ветра,
я слышу: во мне дрожат его струны.
Я слышу сны моих друзей и любимых,
сны, содроганья которых рвут мои вены.
Я тихо иду по коврам сновидений,
впиваясь зубами в свечение сонного мака.
Усопшие до рассвета! Как часто,
вцепившись мне в сердце корнями,
вы мчитесь вместе со мною по сумрачным городам.
Разрастается тень моего скакуна,
и вот далеко внизу остаются притоны,
обнажённые девушки на простынях,
шулера, футболисты, освистанные ветром:
и тогда мы вкушаем спелые плоды неба,
птиц, кометы и монастырские колокола:
и тот, кто вскормлен на чистой географии дрожи,
возможно, заметит наш огненный промельк.
Друзья мои, уронившие головы на бочки
в обветшалом трюме беглого корабля,
там, далеко-далеко, друзья мои, не знающие слёз,
женщины с жёсткими лицами!
Наступает полночь, и гонг смерти
звучит повсюду голосом моря.
Чувствуете на губах солёный привкус сна?
Неотвратимо, как приговор, набегает на лица
бледность летаргических переулков:
рот, захлебнувшийся мёртвой улыбкой,
глаза, усталые, словно боксёры после ринга,
дыхание, глухо пожирающее тени.
Здесь, в этом зародышевом тумане, в этой смуте пропорций,
заколоченной накрепко, словно заброшенный погреб,
здесь воздух — вне закона, и мшистые стены
отсвечивают печальным цветом крокодиловой кожи.
Тонкая вязь паутины:
шаги тонут в мягком, будто ступаешь по телу
мёртвого чудища,
тугие влажные гроздья висят бурдюками
в проломах обрушенных стен:
эй, Капитан! В этот час дележа и раздела
отодвинь без скрипа засовы. Жди меня, жди:
мы будем ужинать в чёрном,
а юнга, больной малярией, покараулит двери.
Сердце моё! Посмотри, как поздно вокруг и безбрежно.
День, словно бедная скатерть, сушится на ветру
и трепещет, окружённый кишеньем существ и пространства.
Всё сущее незримо присутствует в воздухе.
Вглядевшись попристальнее, увидишь бродяг,
адвокатов, убийц, почтальонов, портных — понемногу
посланцев от каждого промысла. А остальные
неслышно трудятся в нашем нутре.
Я давно уже начал свой сыск, я ищу терпеливо,
побеждённый, конечно, ворожбой темноты.
© Перевод с испанского С.А. Гончаренко, 1977
