Среди учеников школы «Макс Формен» царило оживление: приехал фотограф, и школьный распорядок был откровенно нарушен. Девчонки вовсю прихорашивались у зеркала, мальчишки делали вид, что их происходящее абсолютно не волнует, учителя следили за порядком, фотограф командовал: «Чуть выше подбородок!.. Теперь чуть ниже!.. Еще! Внимание! Снимаю!». Щелчки затвора камеры за шумом были не слышны.
— Карл! — Фотограф повернулся к своему ассистенту. — Дай-ка мне следующую кассету!
Ассистент не слышал, он разглядывал одну из школьниц.
Малышка была хоть куда — миловидное личико, бронзовые локоны волнами ниспадают на плечи, белая блузка обтягивает наливающуюся грудь, юбка в серую и голубую клетку подчеркивает узкую талию, открытые колени, словно два…
— Кассету, Карл!
Ассистент не шелохнулся.
— Эй, Карл! — Фотограф, перекрывая гам, повысил голос — Карл!!! Проснись! Мне еще пленка нужна!
Карл очнулся, нехотя отвел тяжелый взгляд от круглых коленей школьницы.
— Я еще не перезарядил.
Голос монотонный и равнодушный, как осенний дождь…
Лицо фотографа скривилось от бешенства.
— Не понимаю, зачем ты на работу ходишь! — Было видно, что только присутствие детей сдерживает готовые сорваться с его губ непечатные выражения. — Все равно ни… — фотограф запнулся и судорожно вздохнул, — ничего не делаешь!
Ассистент равнодушно глянул на босса — словно на пустое место — и вновь обратил свое внимание на школьницу. Та почувствовала взгляд, кокетливо стрельнула в ассистента глазками, продолжая щебетать с подружкой.
И только после этого Карл потянулся к своему чемоданчику.
Ему и в голову не могло прийти, что в девчоночьем взгляде никто другой не заметил бы и толики кокетства. Лишь любопытство вкупе с легким недовольством…
* * *
В красном полумраке лицо на фотографии казалось лишенным юной энергии, но по-прежнему оставалось миловидным. А грудь… О-о-о! Как у той, предыдущей!
Скальпель взрезал бумагу со странным скрипом. Будто наверху, по крыше студии, кто-то ходит, хочет подсмотреть, помешать… Но никого там нет! А если и есть, так не помешают!
Карл обвел скальпелем фигурку милашки, отделил от фона.
Жаль, что портрет поясной и круглых коленей не видно. Зато наливающуюся грудь старина Ларсен заметил и сумел посадить малышку перед объективом так, что…
Карл сглотнул тягучую слюну, отложил вырезку в сторону. Потом достал из черного конверта несколько собственных фотографий, принялся прикладывать вырезку к ним, то прищелкивая языком, то недовольно мыча.
И вдруг замер. Даже дыхание затаил.
Вот оно! Красота и сила! Юная женственность и уверенное в себе мужество! Трогательная невинность и жизненный опыт! Лучшей композиции и не придумаешь!
Он вновь взял в руку скальпель, вырезал собственное изображение, укрепил обе вырезки на планшете, плечо в плечо, головы склонены друг к другу.
Мир, согласие и любовь! Какая пара! Какая гармония!!!
Карл подошел к фотокамере, приник к видоискателю, настроил резкость.
И серебристые вспышки — одна за другой, одна за другой — принялись разрывать красный полумрак студии. Будто молнии — июльское, пропитанное истекающей жарой небо…
* * *
Эмми проснулась от лая соседской собаки, оторвала голову от подушки, прислушалась.
В спальне было тихо, лишь доносилось с соседней кровати размеренное дыхание спящей Долли.
Эмми глянула на часы.
10:04. Еще спать и спать — вся ночь впереди.
Как странно смотрел на нее сегодня этот дядька, один из двух фотографов. Не тот, что снимал, а тот, что помогал… Так часто смотрел на нее Джек Николсон с параллельного класса. Но взгляды Джека ей нравились, а у того дядьки… Бр-р-р! Будто съесть хотел, только что не облизывался! Упаси бог — оказаться с ним наедине!
На улице опять залаяла собака.
Откуда-то потянуло холодом, и Эмми натянула одеяло под самый подбородок; Впрочем, вовсе не от холода — от воспоминания о голодных дядькиных глазах.
А потом от окна к ней метнулась тень. Что-то шершавое закрыло рот, и крик, не родившись, угас, превратился в чуть слышное мычание. Неведомая сила взметнула Эмми с кровати, прямо в одеяле, к чему-то прижала грудью и животом.
Мелькнули перед глазами светящиеся цифры на часах. 10:05.
Послышался хриплый шепот:
— Никто нам с тобой не помешает! Эмми забилась, заверещала. И едва не задохнулась — шершавая горячая ладонь теперь закрывала не только рот, но и нос. Загудело в ушах.
— Эмми, — донесся сквозь гудение голос проснувшейся Долли.
Теперь перед глазами мелькнуло открытое окно, сквозь которое был виден далекий уличный фонарь.
— Никто нам с тобой не помешает, — сказали где-то рядом.
Эмми вновь дернулась. И почувствовала в носу горячую струйку.
— Эмми! — позвала Долли. — Мама!
— Никто нам с тобой не помешает! Эмми стиснули в объятиях. Так иногда делал папа, беря дочь на руки. Но с папой было хорошо и уютно, а здесь — жутко и страшно.
— Никто нам с тобой не помешает!
И от этого страха Эмми потеряла сознание.
* * *
Между десятью и одиннадцатью в кафе «У Джинджер» обычно наступал самый горячий час. Так было и сегодня.
Сама Джинджер едва успевала поворачиваться, ловя недовольные взгляды клиентов. А тут еще эта Хаусхолдер еле шевелится, будто спит на ходу, будто ей целку пять минут назад сломали. Поднос носит, как ребенка двухнедельного, только что к груди не прижимает.
