Они играли в шахматы, лежа на полу. Старший подолгу задумывался, подперев голову, вздыхал, стряхивал пепел в блюдечко.
— Ну чего ты? Ходи! — торопил младший. Он уже расставил ловушку, просчитал на три хода вперед.
Брат посмотрел на него, будто не сразу узнав, будто просыпаясь. Он лежал на животе, тапки с ног скинул.
— А чей ход?
— Да твой же, твой! Ты, правда, какой-то нездешний вернулся. Ты играешь или не играешь?
— Играю…
Женщина в черном платье сидела на земле, изогнувшись тонким телом. Поднятые вверх руки держала на затылке. Ноги босые. Про нее было известно: снайпер. И вроде бы не чеченка, украинка. Расспросить ее не подпускали, оператор снимал издали: ее и солдат, обступивших полукругом, выражение их лиц. Вместе с ранеными ее отправили вертолетом в Моздок. Рассказывали, будто в воздухе раненые выпихнули ее за борт. А он видел и видел вновь, как в окружении солдат она сидит на земле с поднятыми за голову руками.
— Ну, ходи, — ныл Димка.
Желтые от табака пальцы вытянули коня из-за строя пешек, подержали на весу, поставили неуверенно. Димка вскочил на ноги, запрыгал, захлопал в ладоши.
— Кажется, я тебе тут что-то прозевал. Ладью?
— Прозева-ал… Не прозевал! Ты вон сколько думал.
— Ладно, сдаюсь.
— Нет, доиграем. Бери уж, так и быть, ладью обратно. Можешь переходить.
Старший брат поднялся с пола, потянулся до хруста в суставах, почесал спину о косяк двери.
— Там в ванной щетка есть такая с длинной ручкой. Жесткая. Почеши мне спину.
И лег лицом вниз на диван, задрал рубашку до плеч. Младший работал щеткой.
— У тебя уже вся спина красная.
— Еще разок. И бока. И поясницу.
Потом пригреб младшего брата к себе, и они лежали рядом на диване.
— Ты в каком теперь классе? В шестом, в седьмом?
— В седьмом. Ты что, забыл?
— Забыл.
А вот родной запах брата не забыл. Хорошо было вдыхать его.
— Помнишь, мы с тобой рыжую собачку подобрали? Морда, как у лисички. Голодная была. А пожила у нас, чесаться стала. Мы еще к ветеринару возили. Это, говорит, диатез у нее пошел. От хорошей пищи. Вот и у меня вроде того. Искупаюсь, все тело чешется. Какие вы теперь прически носите!..
Он взъерошил брату волосы. Тот вывернулся из-под руки:
— Давай доиграем!
— Успеем.
— Да-а… Сейчас эти приедут. Тебе охота ехать?
— Не-е.
— А чего едешь?
Старший не ответил. Лежал, закрыв глаза. Вот если б Димка не возился, полежал тихо, он подремал бы рядом с ним. Тепло его чувствовать, слышать его дыхание.
Там он засыпал мгновенно, хоть сидя, хоть стоя: пять минут, да — твои. А дома тихо, хорошо, а он среди ночи встает курить. Когда смотришь в темноте на уголек сигареты, опять все перед глазами. И то, чего видеть не хочется. И мысли всякие.
Отец у них — человек твердых взглядов, знает, что есть что, и знает неколебимо.
Ему рассказывать — себе дороже: послушает, послушает с улыбкой превосходства и тебе же начнет объяснять, как все это понимать надо. Домашний политрук. А мать жаль. Она давно уже привыкла не сама думать, говорит его словами, не то, что сердце ей говорит. Она и назвать его не смогла, как хотела, из роддома написала отцу: "Смотри, какое хорошее имя Мишенька. Давай нашего сыночка так назовем…".
Но отца звали Пал Палыч. И деда звали Пал Палыч. И сын должен быть Пал Палыч.
Недавно брал интервью у командующего, у генерал-полковника. Тот видит его впервые и вдруг: "Это ты, что ли, Пал Палыч?".
А Димка, скосив глаза на шахматную доску на полу, мысленно доигрывал партию за него и за себя. И раздался звонок в дверь.
— Ну вот, говорил, не успеем доиграть.
— А ты сохрани на доске, вернусь — доиграем.
Шлепая тапочками по полу, Паша пошел открывать дверь. Открыл и предстал во всем домашнем: в джинсах старых, протертых, в рубашке линялой навыпуск.
— Нет, глядите на него — в тапочках! Там уже столы накрыты, а он как бы в тапочках…
Все пятеро они, теснясь, вступили в крохотную переднюю, обдав духами и морозным воздухом: Олег с женой, с Галкой, она — в норковой шубе до пят; Генка с очередной подругой, она — в норковой шубейке. А еще одна — без шапки, вся навороченная, в распахнутой телячьей шубе: рыжая шкура белыми пятнами. Точно такого теленка, бело-рыжего, убило там при бомбежке, лежал, вытянув морду, из ноздрей натекла кровь, рога только-только обозначились. Они варили потом в ведре его мясо.
— Слушай, что там у тебя делается перед домом? Не припарковаться, топали черт-те откуда.
Девица в телячьей шубе тем временем подала влажную теплую ладонь:
— Мила.
Резкий запах ее духов он чувствовал на своей ладони, когда спешно, под руководством Олега собирал сумку в дорогу.
— У тебя что, желтого галстука нет? Как же быть? Там купим? Впрочем… — Олег на миг озадачился. — Бабы в длинных вечерних платьях, мы с Генкой — в строгих, как бы черных костюмах… Нас ждут, ты ж понимаешь, в ярких пиджаках, а мы удивим: в строгих черных костюмах. А ты — в джинсах и свитере. Гениально! Ты оттуда, ты еще весь там.
А из комнаты, где они играли в шахматы, — голос Милы, детский, но с хрипотцой:
— Мальчик, ты в каком классе?
— Ни в каком.
— Ты не учишься? Что же ты делаешь?
— Газетами торгую. У светофора. Миллионером буду.
— Ах, обманщик! Ах, шалунишка!
